Вирджиния Вулф - Волны

- Его нет, - Невил говорил. - Дверь открывается, открывается, но это не он. Это Бернард. Стягивая пальто, демонстрирует, разумеется, голубую рубашку. И входит, не то что мы все, не сознавая, что дверь толкнул, что перед ним полно незнакомых. В зеркало и не глянет. Весь лохматый, но об этом не догадывается. Не соображает, что мы отличаемся от других, что ему нужен именно этот столик. Продвигается, весь в сомнениях. Кто такая? - спрашивает себя, смутно припоминая даму в вечернем платье. Он всех смутно припоминает; он никого не знает (я его сравниваю с Персивалом). Но вот - заметил, радостно машет руками; устремляется к нам в таком сиянье радушия, лучась такой любовью ко всему человечеству (прослоенной веселой догадкой о том, какая "любовь ко всему человечеству" чушь собачья), что, если бы не Персивал, при котором все это мигом обратится химерой, впору подумать, - а другие уже и подумали: сегодня наш праздник; мы вместе. Но без Персивала все жидко, течет. Мы - тени, полые призраки, плывущие пусто в тумане.

- Дверь все вертится, открывается, - Рода говорила. - Входят чужие, кого мы потом никогда не встретим, неприятно нас овевают своей фамильярностью, и равнодушием, походя дают нам понять, что мир спокойно обойдется без нас. И нельзя провалиться сквозь землю, нельзя забыть свои лица. Даже я - у меня нет ведь лица, и мой приход не изменил ничего (из-за Джинни и Сьюзен тела и лица преображаются мигом), - даже я не могу собраться, встать на якорь, создать зону непроницаемости, глухой стеной отгородиться от этих шевелящихся тел. Все из-за Невила, из-за его тоски. От острого духа его тоски у меня обрывается что-то внутри. И такое смятенье во всем; такая тревога. Каждый раз, когда открывается дверь, он втыкается взглядом в стол - глаз поднять не смеет, потом смотрит секунду и говорит: "Он не пришел". Но вот же он.

- Наконец, - Невил говорил, - в цвету мое дерево. Сердце прыгает. Расправилась душа. Царство хаоса кончилось. Он принес порядок. Способность резать вернулась к ножам.

- Вот и Персивал, - Джинни говорила. - Не припарадился.

- Вот и Персивал, - Бернард говорил. - Волосы приглаживает. Не из тщеславия (на зеркало и не глянул), но чтоб умаслить бога приличия. Он соблюдает условности; он герой. Малыши ходят за ним хвостом по крикетному полю. Стараются сморкаться так, как он, но разве у них получится - он же Персивал. Теперь, когда он вот-вот нас покинет, отправится в Индию, все мелочи разрастаются, все подбирается одно к одному. Он герой. О господи, да, это нельзя отрицать, и когда он садится рядом с Сьюзен, своей любовью, это венец нашей встречи. Только что мы шакалами тявкали и кусали друг друга за пятки, и вот - мигом обретаем достойный, уверенный вид рядовых в присутствии своего командира. Разобщенные юностью (старшему нет еще двадцати пяти), мы горланили, как ошалелые птицы, каждый свое и с неуимчивым молодым эгоизмом колотили по собственной улиточной раковине, пока не раскокается (я женюсь), а то, уединенно пристроившись под окошком, пели о любви, о славе и прочих радостях, близких сердцу желторотого птенчика, - и вот вдруг сблизились; жмемся друг к дружке на жердочке в этом ресторане, среди общей разноголосицы, и нас отвлекает и злит вечный транспортный гул, и, безостановочно открываясь, стеклянная дверь дразнит кучей соблазнов и больно обманывает доверие, - а мы здесь, мы вместе, мы любим друг друга и верим в свою долговечность.

- Давайте выйдем из темноты одиночества, - Луис говорил.

- Давайте прямо и откровенно выложим, что у нас на душе, - Невил говорил. - Наша раздельность, наше ожидание - позади: дни утаек и скрытности, откровенья на лестнице, мгновенья ужаса и восторга.

- Старая миссис Констабл поднимала губку, и на нас изливалось тепло, Бернард говорил. - И нас одевало этой переменчивой, чуткой плотью.

- Лакей строил куры посудомойке на огороде, - Сьюзен говорила, - и рвалось с веревки белье.

- Ветер хрипел и задыхался, как тигр, - Рода говорила.

- Человек лежал, весь синий, с перерезанным горлом, - Невил говорил. - А я шел по лестнице и ногу не мог поднять из-за той незыблемой яблони, ощетинившей серебряные, стылые листья.

- Листик плясал на изгороди, а никто и не дул на него, - Джинни говорила.

- В уголке, пропеченном на солнце, - Луис говорил, - плыли лепестки по зеленым глубинам.

- В Элведоне садовники мели, мели своими огромными метлами, а женщина сидела за столом и писала, - Бернард говорил.

- Мы вытянем каждую ниточку из этих тугих бобин, - Луис говорил, - раз уж мы встретились и вспоминаем.

- А потом, - Бернард говорил, - подали к двери такси, и, пониже напялив на лоб новенькие котелки, чтобы скрыть немужские слезы, мы проезжали по улицам, и на нас пялились даже горничные, и наши фамилии огромными белыми буквами кричали с чемоданов о том, что мы едем в школу с предписанным числом носков и трусов, на которых наши матери за несколько дней перед тем вышили наши инициалы. Второе отторжение от материнского тела.

- А мисс Ламберт, мисс Каттинг, мисс Бард, - Джинни говорила, монументальные дамы, каменные, непроницаемые, в белых жабо, жаркими переливами перстня, словно венчальной свечой, водили по страницам арифметики, географии, по французским басням, - и как же они правили нами; а еще были глобусы, и столы под зеленым сукном, и туфельки в ряд на полке.

- Звонили минута в минуту, - Сьюзен говорила. - Шаркали и хихикали горничные. Туда-сюда двигали стулья по линолеуму. Но с одного чердака был такой синий вид, дальний вид на луга, не тронутые, не запачканные этой размеренной выморочностью.

- Мы роняли косынки, - Рода говорила. - Из цветов и зеленых шуршащих листьев мы сплетали венки.

- Мы изменились, нас не узнать, - Луис говорил. - По-разному освещенное (мы все ведь такие разные), то, что мы носим в себе, прерывисто, яркими пятнами, вперемешку с пустотами, выступило на поверхность, будто неравномерно плеснули на блюдо какой-нибудь кислотой. Я - то, Невил - это, Рода сама по себе, ну и Бернард.

- А потом скользили каноэ сквозь бледные ветки ивы, - Невил говорил, - и Бернард в своей непринужденной манере скомкал зеленую ширь, разрушил единство домов стариннейшей кладки и, как куль, плюхнулся передо мной на траву. Вдруг взбесившись - ветер не так ярится, не так внезапно сверкает молния, - я схватил мои стихи, я швырнул мои стихи, я убежал, хлопнув дверью.

- Что до меня, - Луис говорил, - потеряв вас из виду, я сидел у себя в конторе, отрывал листки от календаря и миру судовых маклеров, спекулянтов зерном и конторских крыс возвещал, что четверг, день девятый июля, или пятница, семнадцатый день, взошел ныне над городом Лондоном.

- А потом, - Джинни говорила, - мы с Родой в ярких нарядных платьях, в драгоценных, холодящих бусиках прямо по шейке, кланялись, подавали ручку и с улыбкой брали сандвич с подноса.