Зигфрид Ленц - Живой пример

Оставшиеся двое останавливаются в конце концов на истории, героиней которой является Люси Беербаум, добровольно поставившая себя в тюремные условия из чувства солидарности с друзьями — греческими патриотами, узниками фашистского режима. Право на «живой пример» приобретает, таким образом, уже человек, способный разделить страдание — способный на пассивный, почти смиренный протест против несправедливости. Обстоятельность и общий тон изложения истории Люси Беербаум указывают на то, что эта история особенно дорога автору. Ленц и сам признал это в беседе с журналистами, дав понять, что «экзистенциалистский» период не прошел для него бесследно и не изжит полностью. Ответственность перед собственной совестью, личная порядочность как высшая и в то же время единственно ясная, безоговорочная ценность в сложном, запутанном мире людских отношений — это экзистенциалистское ядрышко сохранилось и у зрелого Ленца, несмотря на расширение его интереса к общественной проблематике.

Но ведь одна только — несомненно присутствующая у Ленца — искренняя озабоченность состоянием нравственного здоровья буржуазного общества, уязвленность его социальными пороками не могут дать большего, нежели стремление к личному совершенствованию, если за ними не стоит позитивная программа переустройства общества, — а такую программу Ленц не разделяет.

Недаром он с иронией обрисовал деловитого и целеустремленного «левого» издателя Дункхазе, отвергшего труд педагогов — составителей как слишком далекий от практических нужд юного поколения. Однако и крах педагогического трио также обрисован с иронией: в открытке, посланной Пундту, Зюссфельд и Хеллер, сообщая о провале своего предприятия, пишут, что единственным достойным примером им представляется ветряная мельница… По мысли писателя — это крах старой буржуазной нормативной педагогики, крах отцов, не справляющихся с вышедшими из повиновения, живущими собственной жизнью детьми.

А дети тем временем сами находят себе «живые примеры» (названию романа Ленц постарался придать символическую емкость), превращая их в идолов: таковы в их глазах футбольные звезды или кумиры эстрады, доводящие до истерики и транса своих молодых слушателей. Идолы эти — порождения «субкультуры» невысокого образца, они крайне сомнительны не только в эстетическом, но и нравственном плане; Хеллер прав в своей иронической констатации, что неистовые поклонники певца Майка Митчнера, приходя на концерты своего кумира, «сдают в раздевалку ответственность». Однако при всем своем духовном убожестве эти идолы — порождения искренней страсти. И в этом их преимущество перед отвлеченными педагогическими и литературными «примерами». Ведь трое педагогов, занятых поисками этих примеров, совсем не искатели по духу, они делают это не для себя, не для собственной жизненной ориентации, а в силу «отчужденно» исполняемой и не очень удачно избранной в свое время профессии. Для молодежи эти педагоги — все те же «чужие», служители аппарата подавляющей власти.

Однако банкротству отцов — педагогов Ленц вовсе не противопоставляет идеалы детей, вызывающие у него не меньший скепсис.

В истории восхождения и превращений Майка Митчнера сфокусирована судьба анархичного молодежного бунта в ФРГ, осуществлявшегося под эгидой «новой левой». Начавший с песен протеста, Майк Митчнер перешел затем — в угоду моде — к «религиозным песнопениям» о потусторонних радостях, что как нельзя лучше соответствует состоянию слушателей, одурманенных наркотиками…

Разочарование в Митчнере, которое испытал юный Пундт, — это разочарование в социальном бунте, лишенном осмысленной программы и потому безобидном и быстропроходящем, как всякая эмоциональная вспышка. Оно-то и привело студента Пундта к самоубийству.

Все основные фигуры романа даны на фоне конкретных исторических условий, написанных, как всегда у Ленца, подробно, с эпической обстоятельностью. Ленц — отличный рассказчик, его сила — в показе действия, особенно в многочисленных вставных историях. Удивительно пластичны и достоверны в изображении Ленца многочисленные, остро подмеченные детали — приметы места и времени. А именно: Гамбурга поздней осенью и зимой шестьдесят девятого года. Это и демонстрация учащейся молодежи в знак протеста против повышения цен на проездные билеты, и концерт поп-группы с непременным экстазом и «выносом тел» подростков, и обсуждавшиеся в то время в гамбургских газетах проблемы размещения автомобилей на улицах, и «засилья цветных санитаров» в больницах, и жестокие выходки «рокеров» (в романе они избивают старика Пундта), массовые, взбудоражившие весь город проводы «на пенсию» знаменитого футболиста (Уве Зеелера), и отклики прессы на зарубежные политические сенсации, и дискуссия в евангелическом обществе — все это, выхваченное из повседневной жизни большого города и большой страны, естественно вплетается в ткань романа.

Отточенное художественное мастерство позволяет писателю уверенно справляться с «неорганизованным» потоком жизни, словно случайно попадающим в поле зрения персонажа и как бы вслед за ним автора. Этот «импрессионистический» взгляд рождает подчас тонкие миниатюры: такова, например, в самом начале романа пантомимическая сценка «неудавшегося примирения», которую на глазах Пундта «исполняет» молодой человек, разговаривающий по телефону. Смена его настроения изображается через жестикуляцию, мимику. Такое изображение внешних, физических действий, указующих на внутреннее, душевное состояние, — характерная писательская «печать» Ленца. Его описание всегда цельно, синкретно; прошедшее и настоящее, быт и профессия, сознание и под сознание сливаются в нем нерасторжимо, как в жизни; в достижении этого эффекта большая удача Ленца как художника слова.

Сравнительно с «Уроком немецкого» Ленц в «Живом примере» заметно обогащает свою палитру — сколько в этом романе сарказма, юмора, иронии, без которых некоторые его прошлые вещи казались иной раз пресноватыми. Однако в «Живом примере» нет, пожалуй, свойственной «Уроку немецкого» композиционной и идейно-нравственной четкости в различении добра и зла, границы которых здесь теряются в обилии толкований любой точки зрения.

Прошлое всегда яснее настоящего, но дело не только в этом: в «Живом примере» Ленц пытается лишь понять это настоящее, в то время как в «Уроке немецкого» он стремится многое в прошлом отменить.

В этом смысле «Урок немецкого» остается пока исключением и в творчестве Ленца. Общий тон его повествований скорее констатирующий или сомневающийся, а не обличающий или утверждающий. Это связано, как верно отметил литературовед из ГДР Курт Батт, с «тотальной подозрительностью к идеологии» — подозрительностью, которую Ленц разделяет со многими прогрессивными писателями ФРГ своего поколения, не умеющими отделить плевела от зерен — «манипулирующую» идеологию от идеологии, преобразующей жизнь.