Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Ты поставила чай?

— Да.

При слабом свете электрической плитки все вещи вокруг приняли другие размеры, и комната стала похожа на огромный сарай, полный каких-то допотопных животных, которые отбрасывали громадные тени на стены, оклеенные полосатыми обоями, напоминающими решетку.

Выпив чаю и съев два бутерброда со сливовым мармеладом, Герасим снова уселся в кресло и вытянул ноги.

— Ты ложись, Ливия, — посоветовал он ей. — Мне здесь очень удобно…

Она послушалась его и залезла под одеяло. Четверть часа спустя Герасим спросил ее шепотом, спит ли она.

— Нет, товарищ Герасим.

— Ты давно живешь одна?

— Семь месяцев.

— Плохо быть одной.

— Очень плохо. Особенно зимой.

— Ты не боишься?

— А кого мне бояться?

— Ты права. Если хочешь спать, я замолчу.

— Нет-нет. Вы мне не мешаете. Даже лучше, когда вы говорите. Вы знаете, в этой комнате разговаривают очень редко. Обычно мне не с кем разговаривать… Не стану же я говорить сама с собой. Раньше у меня была кошка… Я с ней разговаривала… Но она мне не отвечала, а произносить монологи мне не нравится… — Ливия на мгновение замолчала, потом продолжала: — Не странно ли, что мы так недавно знаем друг друга и уже так много были вместе?..

— Не знаю, странно ли это… Я над этим не задумывался.

— Вы женаты?

— Нет.

— Тогда еще ничего.

— Почему ничего?

— Что ни говорите, а считается уж совсем неприличным, если девушка проводит всю ночь с женатым человеком.

Герасим решил переменить тему и спросил, кем был ее отец.

— Доктором. Ветеринаром.

— Значит, ты вроде как принадлежишь к буржуазии…

Ливия не ответила, только натянула на себя одеяло. Наступила тяжелая тишина.

Герасим понял, что сказал глупость. Он хотел загладить ее.

— Ты рассердилась?.

— Нет.

— Тогда почему ты молчишь?

— А что мне говорить?

— Ты права… Болтаю, как последний дурак. И с чего это я назвал тебя буржуйкой, ведь ты состоишь в СКМ. Спи.

Когда он утром проснулся, Ливия была уже одета. Она приготовила чай и хлеб с мармеладом. За завтраком Герасим рассматривал ее лицо. Самое обыкновенное лицо, овальное, смуглое. Светились только миндалевидные глаза под густыми изогнутыми бровями.

— Худенькая ты, Ливия.

Она пожала плечами, не зная, что ответить, словно она была в этом виновата.

— Ничего, — засмеялся Герасим. — Еще поправишься…

В квартире, указанной Вику, их встретила женщина, одетая во все черное, с заплаканными глазами.

— Поднимитесь на чердак, но только осторожно… Как бы не взорвалось… Там динамит или что-то в этом роде…

Обследовав ветхую лестницу, Герасим взобрался на чердак и за ящиком с песком нашел два тяжелых пакета, завернутых в гофрированную бумагу. Он осторожно спустился с ними по лестнице, раздумывая, как доставить их Суру. В прихожей он заметил детскую коляску. Попросил у хозяйки одолжить ее, положил туда оба пакета и прикрыл белой наволочкой.

Улицы были пустынны. Только несколько рабочих спешили на работу да хозяйки шли на рынок. И все. Ливия так осторожно катила коляску, что всякий, увидев ее, мог заподозрить неладное. Герасим шагал рядом. На каждом углу он обгонял ее, чтобы посмотреть, нет ли впереди немецкого патруля. До центра города дошли без приключений. Они как раз проходили мимо католического собора, когда из соседнего дома вдруг вышел вооруженный патруль. Прежде чем их успели заметить, Герасим втащил коляску по мраморной лестнице собора и вошел туда через открывающиеся в обе стороны двери. Он позвал Ливию. Но немного опоздал. Раздалось резкое: «Halt!» [6] Стой! (нем.). Герасим почти инстинктивно втолкнул коляску в проход между скамьями. В то же мгновение он упал на колени и потянул за собой Ливию. Когда в собор вошел первый солдат, Герасим и Ливия казались верующими, погруженными в утреннюю молитву. Только коляска поскрипывала, она еще продолжала по инерции двигаться. Герасим закашлялся. Немец схватил его за шиворот и вытащил на улицу. Патруль обыскал его и, ничего не обнаружив, отпустил. Герасим снова вошел в церковь. Ему показалось, что Ливия и на самом деле молится. Он опустился на колени и подождал, пока шум на улице утихнет. Убедившись, что патруль ушел, он на четвереньках пополз за коляской.

— Ливия…

— Да.

— Иди, покарауль у входа… Я поищу, где бы его спрятать.

Он забрался с динамитом на хоры, оттуда по винтовой лестнице на чердак. Спрятал взрывчатку за рваные хоругви и спустился вниз.

Товарищи, ждавшие его в доме у Суру, очень беспокоились.

Герасим рассказал им о случившемся, и Хорват рассмеялся.

— Пожалуй, это единственное место, где немцы не станут искать. Хорошо, что и товарищ Ливия пришла. Она нам поможет.

— Сообщим об этом Ружу? — спросил Бэрбуц.

— Мне не нравится, что он так скор на решения. В полиции во время чистки он прибег к оружию. Погибли двое, а им бы жить да жить…

— И все-таки это испытанный товарищ, — настаивал Бэрбуц.

— Да, конечно, сообщим и ему, — уступил Хорват. — Ты знаешь, где он живет? — обратился он к Ливии.

— Да. На бульваре Десятого мая.

— Тогда, — вступил в разговор Вику, — хорошо бы нам разделиться… С товарищем Герасимом пойду я… Встретимся в соборе, на чердаке. Мы возьмем на себя мост через Муреш, а вы займитесь тем мостом, что у депо…

Выходили по очереди: сначала Ливия, потом Герасим, последним Вику.

Хорват подождал, пока за ними закрылась дверь, потом достал бумаги и сел за стол.

Квартира учителя Ружи на бульваре Десятого мая была довольно большой: четыре комнаты, богато обставленные массивной дубовой мебелью. Не спрашивая разрешения, Вику расположился в ванной, взял бритвенный прибор учителя и начал бриться. Несколько раз он входил в комнату, оставляя на персидских коврах следы мыльной пены. Учитель терпеливо переносил это, но, всякий раз как Вику снова исчезал в ванной, вставал с кожаного кресла и вытирал ковер кончиком ботинка. Герасиму учитель показался педантом. Он недоумевал, откуда у этого хилого человека в черном аккуратном костюме столько энергии. Он оглядел комнату. Стены были украшены семейными фотографиями: вот учитель еще совсем маленький, в коротких штанишках и матросской шапочке; затем постарше, зимой, в белой меховой шубке с большими пушистыми, как снежки, пуговицами. На письменном столе в серебряной рамке стоит фотография, на которой учитель снят в день получения степени бакалавра. Он одет в смокинг, видимо взятый напрокат, в петлице у него белый цветок.

— Вы были красивый в молодости, — заметил Герасим и сразу же понял, что опять сказал глупость.

Учитель кашлянул, сделал вид, что ничего не заметил, потом проговорил: