Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

Хорват, хотя ему было жаль, что они так расстались, все же не пошел за ним. Он продолжал стоять у витрины и рассматривал выставленные там вещи. Ни о чем не хотелось думать. И все же высокая фигура Василикэ Балша снова возникла перед его глазами, как будто укоряя его за грубость. «Жалкий воришка, — подумал Хорват. — Жалкий воришка, но все же он человек. По сути дела из-за меня он подвергался опасности, а я дал ему коленкой под зад. Я свинья», — сказал он себе. И пошел домой.

Спустя несколько дней «Патриотул», газета, финансируемая коммунистической партией, и «Вочя попорулуй» — официоз местных социал-демократов, опубликовали подробные статьи о результатах эксгумации тела примаря д-ра Еремии Иона, заключение судебного медицинского эксперта и следователей полицейской префектуры. В статьях доказывалось, что смерть примаря наступила в результате выстрелов из огнестрельного оружия крупного калибра. Удалось установить, что пули были выпущены из пулемета с немецкого танка типа «Тигр». Хорват прочел статьи несколько раз. Он уже знал наизусть, что восемь пуль прошили грудную клетку господина Еремии Иона, что они пробили легкие и задели сердце в нижней его части, под какими-то артериями со странным латинским названием.

Указанные газеты не удовлетворились изложением фактов, они начали настоящую кампанию против редакции газеты «Крединца», обвиняя ее в том, что она хотела скомпрометировать старого борца-коммуниста. В качестве примера приводились подобные же случаи из практики газеты Маниу «Дрептатя».

Самой счастливой из всех читателей этих газет была Флорика. Вооружившись газетами, она обошла всех соседей. Она помирилась даже с тетушкой Мэриоарой, той, у которой был сонник. И только ради того, чтобы рассказать, что ее муж не убийца. Она уже не сердилась на Хорвата за то, что он два дня не приходил домой, а когда узнала, что он возвращается на фабрику, в свой цех, так обрадовалась, как будто получила крупный выигрыш по лотерейному билету.

— Наконец-то, — говорила она ему, — и ты взялся за ум. Подумал о семье. — Однако она не могла понять, почему Хорват молчит как рыба, почему он мрачен. — Тебе плохо дома?

— Да нет, Флорика, мне очень хорошо.

— Тогда почему же ты молчишь?

— А что мне делать? Петь?

— Не петь, а разговаривать.

Потом она спросила его, когда он пойдет в уездный комитет, ведь его должны выбрать.

— Я туда больше не пойду!

— Почему?

Хорват на мгновение задумался, как, каким образом объяснить ей все, но не нашел подходящих слов. Сказал только:

— Это не имеет значения, и не будем говорить об этом.

Флорика больше не вспоминала уездный комитет, но Хорват по-прежнему был не в духе. Он стал неразговорчив, прятался от людей. Даже Софика заметила, что он изменился:

— Почему ты не смеешься, папочка?

Хорват смеялся, чтобы доставить ей удовольствие, но Софике не нравилось это искусственное веселье:

— Ты кривишься, папочка, а не смеешься.

Как-то вечером пришел Герасим.

— Ну, ты доволен? Теперь все исправлено. Я слышал, что ты опять будешь работать на фабрике. Это правда?

— Да.

— Вот и хорошо. В нашем полку прибудет. Мы с Трифаном организовали две партийные ячейки. Одну — в прядильном цехе, другую — в слесарной мастерской. Знаешь, кого избрали в уездный комитет?

— Знаю, я читал в газетах.

— По-моему, произошла ошибка. Тебя тоже надо было выбрать туда.

— Нет никакой ошибки, Герасим.

— И Фаркаш говорит, что нет, но кто его разберет. Знаешь, Элдеша избрали в комитет, он работает в «Астре». Там наших маловато.

— Ну, Герасим, а теперь говори, зачем пришел. Чтобы сообщить мне все это или…

— Или… Пришел повидать тебя. Правда. Не хочешь ли выпить со мной стаканчик вина? Я получил жалованье.

— Нет, Герасим. Побереги деньги, Я знаю, они тебе нужны. Когда я снова примусь за работу, мы кутнем. Вдвойне. Идет?

— Идет, толстяк. Тогда я пошел.

Хорват долго смотрел ему вслед. Хотелось побежать за Герасимом и обнять его, не раздумывая почему, просто ему этого хотелось. Может быть, в благодарность за то, что тот навестил его в тяжелую минуту, или за то, что Герасим ходил в редакцию газеты «Крединца» разыскивать Хырцэу, написавшего эту подлую статью. Один, не задумываясь, пошел в волчье логово, а ведь еще за несколько дней до этого в тюрьме жаловался, что ему только двадцать четыре года и он хочет жить. Герасим очень изменился, повзрослел.

Это чувствовалось даже в том, как он говорил ему «толстяк». И в тюрьме он называл его так, но совсем по-другому, по-мальчишески бравируя. Теперь это звучало как-то естественно, как будто это было не прозвище, а имя. «Мы оба изменились. Раньше, если бы кто-нибудь посмел назвать меня так, я вскипел бы. А теперь это совсем не трогает!»

Хорват стоял перед домом, опершись на забор, и не замечал ни прохожих, ни детей, которые играли вокруг него. Он не заметил даже Софики, хотя она несколько раз дернула его за рукав. Очнулся он только тогда, когда у соседей зажгли свет, и он понял вдруг, что уже стемнело. Ему показалось странным, что при лампах темнота становится еще плотней, потом это ощущение прошло. Когда-то он сидел в камере с одним немцем-шляпником из Жимболии. Они с ним подолгу беседовали, от него он многому научился, в том числе понимать, что такое контрасты. Немец был умным и начитанным человеком. Однажды он заговорил с ним о бедности:

— Долгое время, герр Хорват, я не знал, что беден. Жил, как все. И каждый раз, когда я жаловался, что у меня чего-то нет, моя жена напоминала мне о герре Мюллере, нашем соседе, который был еще бедней, чем мы. Наконец я возмутился. Мюллер был лентяй. Он не работал, естественно, что у него ничего не было. А я работал. Я шляпник. Не смейтесь, это не такая уж легкая профессия, как вам кажется. Многие думают, что только тот выполняет тяжелую работу, кто бьет молотом. Это не так. На фабрике я просиживал шесть часов в комнате, полной пару (пар нужен, чтобы натягивать войлок на болванки). Вечером, когда я возвращался домой, я с трудом держал ложку в руках. Так вот, я говорил о Мюллере. Сердился я недолго. Наш проповедник, — я баптист, — сказал мне, что мы очень богаты. Бедняки лишь те, у которых нет рук и ног и которые не могут дотащиться до молельни. Дескать, горе им и всякое такое. Да, герр Хорват, я очень рассердился. И вот в прошлом году, на рождество, я пошел домой к директору фабрики, чтобы пожелать ему счастливых праздников. У него дома я понял, как я беден.

Он не работал, а жил очень хорошо. Поэтому, как только он пришел на фабрику, я схватил его и втащил в комнату, полную пара. Была как раз суббота. По субботам у нас идет окраска и обработка кислотами. Я продержал его у своего рабочего места почти целый час. Если бы вы слышали, как кашлял наш герр директор! Выпучил глаза, ну прямо как лягушка, и упал в обморок. Поэтому я сейчас в тюрьме. Мне сказали, что я коммунист. Но я не коммунист. Я просто бедняк.