Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Почему?

— Ты толстый и несерьезный.

— Я кажусь несерьезным?

— Да. Я читала в какой-то книге про двух влюбленных. Они разговаривали совсем не так, как мы.

— А как они разговаривали?

— Не могу тебе сказать как, но очень красиво. О цветах, о звездах, о…

— Ты хочешь, чтобы и я говорил о звездах?

— А ты умеешь?

— Конечно. Вот видишь эту звезду… Вон там, над башней?…

— Вот эту, яркую?

— Да, эту. Если она побледнеет, пойдет дождь. Если засверкает, подморозит.

— Как это подморозит? Сейчас, в июле?

— Все, что я тебе рассказал, случается зимой. Выйдешь за меня замуж?

Флорика вздрогнула.

— Отвечай: да или нет?

— Дай мне подумать.

— Хорошо! Пока дойдем до дому, тебе хватит времени. Видишь, эта большая звезда — луна. А эти деревья с побеленными стволами — каштаны. Когда я был маленьким, я собирал каштаны и топил ими плиту. Они хорошо горят, а жар держат, как угли.

Ему показалось, что он слишком долго говорил. Он замолчал.

— Почему ты замолчал?

— Я говорю глупости.

— Нет.

Хорват обнял ее.

— Да?

— Да.

Каждое возвращение из тюрьмы домой становилось для Хорвата событием. Дороги, дома, деревья казались ему чужими, какими-то непохожими, то ли меньше, короче, то ли длиннее, больше. Когда его арестовали предпоследний раз, у него должна была родиться дочь Софика. Он вернулся домой — она уже училась ходить. Среди соседей появились новые, не знакомые ему люди. Хорват все же здоровался с ними, чтобы не сказали жене, что он невежа. Теперь Софика, верно, уже большая. При мысли, что она может его не узнать, комок подкатывал к горлу. Ему захотелось скорее добраться до дома. Если бы ему не было трудно двигаться и он не стыдился бы прохожих, он побежал бы. На углу с ним заговорил парикмахер, стоявший у дверей своего заведения:

— Давненько ты не был у нас, господин Хорват… Может, рассердился на что-нибудь? Я сменил все бритвы… У меня теперь есть широкая в два пальца бритва из золингенской стали… Не хочешь ли попробовать?

Хорват покачал головой.

— Я очень спешу, господин Бребан.

С каждым шагом его волнение нарастало. Когда он увидел свой дом, сердце забилось так сильно, что он испугался, как бы оно не выскочило из груди. «Шторы не спущены, — радостно заметил Хорват, — значит, они дома». Он тихо открыл калитку, стараясь, чтобы она не скрипнула. На секунду задержался, огляделся вокруг: все было точно такое же, как и три года назад. Он поднялся по ступенькам, но на пороге передумал. Обогнул дом и вошел с черного хода. Представив себе изумленное лицо Флорики, он невольно улыбнулся. За эти три года он видел ее только один раз в приемной тюрьмы. Но и тогда она была от него на расстоянии пяти метров, за двумя проволочными решетками.

Они стояли один против другого и не знали, о чем говорить. Им столько хотелось сказать друг другу, а они целых пять минут стояли молча, как два совсем незнакомых человека, и лишь смотрели, будто виделись впервые. Флорика попыталась было что-то сказать, но Хорват жестом остановил ее:

— Ладно, Флорика, я знаю, тебе очень тяжело… прости меня…

Свидание кончилось, но женщина вцепилась руками в решетку так, что надзиратели с трудом оторвали ее. Хорват бессильно опустил голову и сдвинулся с места, лишь когда его позвали.

Молодой надзиратель подтолкнул его и засмеялся:

— Что с тобой, толстяк? Ты плачешь?

Андрей с трудом сдержался. Вероятно, и надзиратель это почувствовал, он замолчал, отступил на шаг и положил руку на приклад.

— Ну-ка, поторапливайся! Мы в тюрьме, а не в гостинице.

В кухне никого не было. Хорват на цыпочках подошел к двери в комнату и рванул ее.

— Софика!

— Папочка!

Она действительно очень выросла. Была ему теперь по пояс. Жаль, что она такая худенькая, как тростинка.

— А где мамочка?

— Она ушла в город…

— Тогда обманем ее. Хочешь?

— Нет, папочка.

— Хорошо, Софика. Все чудесно. Ну, сядь со мной рядом и расскажи, мне.

— Что тебе рассказать, папочка?

— Что хочешь, Софика. Все равно что.

— Про Красную Шапочку?

Хорват рассмеялся.

— Нет. Про что-нибудь другое. Про тебя, про мамочку.

Он осмотрелся. Это был его дом, комната, о которой он, сидя в тюрьме, столько мечтал. Все было знакомо и дорого ему: занавески, ковры, картины. И абажур ночника на тумбочке все тот же. С трещиной. Он был доволен, что Флорика не тронула его. Ему действительно казалось, что ничего не изменилось в доме. Нет, изменилось. Одеяла. Новые, как будто их только вытащили из сундука. Он с нежностью подумал о Флорике. Сколько же ей пришлось работать, чтобы купить их. Старые были все в заплатах. Не раз, просыпаясь по утрам, он видел на полу хлопья ваты. Он пощупал одеяла: шелковые.

— Их принес дядя Руди, — объяснила ему Софика.

— Дядя Руди? — вздрогнул Хорват. — А кто такой дядя Руди?

— Он очень хороший. Он мне всегда что-нибудь приносит. А ты мне ничего не принес, папочка?

— Нет, Софика.

Все внезапно переменилось, дом показался чужим — и занавески, и ковры, и картины. Даже треснувший абажур ночника. Он обхватил голову руками.

Софика подошла к нему и погладила по лицу;

— Что тебе рассказать, папочка?

Хорват оттолкнул ее, Софика отлетела к дивану. Девочка была так удивлена, что даже не вскрикнула, хотя и ушиблась, она со страхом смотрела на отца. Хорват встал со стула, хотел подойти к ней, но взгляд его упал на портрет жены в рамке под стеклом, и он направился к нему. Он ударил кулаком по стеклу и испытал радость, услышав хрустальный звон осколков. Он собирался ударить еще раз. — «О, если бы этот дядя Руди был здесь…» Он посмотрел на окровавленный кулак. Софика заплакала. Хорват бросился к ней, поднял и поцеловал.

— Не плачь, Софика. Слышишь, не плачь… Папа любит тебя. — Он стиснул ее с такой силой, что она заплакала еще сильнее. — Не плачь, моя девочка! Слышишь, не плачь!..

Флорика ничуть не переменилась. Приезд мужа не взволновал ее, не смутил: она вела себя так, будто Хорват уезжал из дому всего на несколько дней. Каждое ее движение, каждый жест были привычными, знакомыми. Только увидев разбитую фотографию, она вздрогнула и прислонилась к стене. Хорват смотрел на нее исподлобья, словно перед ним стояла не живая Флорика из плоти и крови, а только его мечта, плод его воображения, образ, которой он столько раз представлял себе в тюрьме. Тогда он видел ее так отчетливо, что казалось: протяни он руки, и она окажется в его объятиях. А длинными вечерами, когда затихала возня крыс и со всех сторон обступало тяжелое молчание, ему чудилось, что он слышит ее голос. В минуты бессонницы он отдал бы десять лет жизни, лишь бы хоть на мгновение очутиться подле нее, ощутить ее присутствие, услышать ее. А сейчас вот она здесь, перед ним, наяву, и кажется ему такой чужой. Он раздевает ее взглядом. При мысли, что ее обнимал другой мужчина, он хмурится, сжимает кулаки. Софика испуганно отступает к стене. Хорват безвольно опускает руки, кровь капает ему на брюки. Флорика проходит мимо, идет на кухню и возвращается с тазом.