Самим Али - Проданная замуж

Медсестра взяла у меня кровь на анализ, а потом пришла акушерка и объяснила, что я беременна шестнадцать недель и пройдет еще двадцать четыре недели, прежде чем ребенок родится. Голос акушерки был добрым, и мне стало немного легче.

— Вы чувствовали, как малыш шевелится? — спросила она.

— Не знала, что он должен двигаться, — ответила я, качая головой.

— О, да, — акушерка улыбнулась и приобняла меня за плечи. — Возможно, вы не ожидали этого, но теперь, когда вы знаете, уверена, вы почувствуете, как он шевелится.

По дороге домой я сказала Таре:

— Акушерка сказала, что я должна почувствовать, как ребенок двигается.

— Откуда я знаю, отстань!

Резкий тон сестры заставил меня молчать всю оставшуюся дорогу. Воодушевление, которое я только что испытала, куда-то испарилось.

Но словно по волшебству, лежа той ночью в постели, я почувствовала, как ребенок двигается. Я была потрясена и положила обе руки на живот, желая, чтобы ребенок пошевелился снова, и он послушался. На этот раз навернувшиеся на глаза слезы были слезами радости. Я никому не стала рассказывать, никому не было дела до моего ребенка. Мена, как всегда, помалкивала, чтобы не конфликтовать с матерью, которая, конечно, никогда ни о чем меня не спрашивала.

А вот я матери противостояла. Я начала дерзить ей, еще когда мы были в Пакистане, и поначалу она это игнорировала, поэтому я продолжила в том же духе по возвращении домой. Сначала мать просто осыпала меня руганью, но вскоре я получила и первый хлесткий удар. Она старалась не бить меня по животу, да и удары были такие, что не оставляли синяков, но я продолжала отстаивать свои интересы, потому что шлепки были единственным контактом, который был у меня с матерью. Она не прикасалась ко мне с какой-либо другой целью, и поэтому — как бы глупо это ни звучало — я не возражала против ее побоев.

Манц редко бывал у нас, а потому не донимал меня, как раньше. Во многих отношениях я чувствовала себя ребенком — можно сколько угодно сидеть дома, не ходить в школу, нет Манца. Я как будто восполняла упущенное детство, хотя и была беременна. В Пакистане я почувствовала себя взрослой, но, вернувшись в Глазго, принялась вместе с Меной скакать по кроватям. Я все больше отдалялась от матери, ее контроль надо мной ослабевал. Ее слова, ее действия значили для меня меньше, чем когда-либо; мне было все равно.

В течение нескольких следующих месяцев я становилась все больше и больше, отчего сложнее было справляться даже с обычной работой по дому. Тяжело было долго стоять, я уставала, ноги наливались, но я все равно должна была готовить и убирать. Мена изо всех сил старалась мне помогать, но в отличие от Танвир мне не позволено было весь день оставаться в постели. Я не страдала ни от каких побочных эффектов беременности и радовалась, что у меня скоро будет ребенок.

Мать заставляла меня прикрывать живот шалью, когда в гости приходил кто-нибудь из ее друзей, а мне нужно было работать в кухне. Мне не позволяли ходить по магазинам — мать говорила, что люди будут на меня глазеть. Учитывая ее версию происшедшего, мне следовало стыдиться беременности, но я не чувствовала стыда. Я старалась подольше задерживаться на улице и, даже когда выносила мусор, неторопливо шагала и наслаждалась свежим воздухом и солнечным светом.

Когда я была уже на девятом месяце беременности, мать сказала, чтобы я дала ей знать, если у меня начнутся болезненные приступы, особенно если они будут случаться с равными интервалами.

— Тогда ребенок будет готов выйти наружу, — объяснила мать.

Той ночью я лежала в постели, чувствуя, как ребенок шевелится и сучит ножками. Я не задумывалась, как он будет выбираться наружу, пока мать не упомянула об этом. Я просто решила, что ребенок появится чистеньким и укутанным в одеяло, а я буду лежать на постели, истощенная, но счастливая. Все потому, что новорожденных я видела только по телевизору, а там всегда показывали подобные сценки.

Однажды, еще в школе, я с несколькими девочками подслушала, как одна из учениц рассказывала подруге о родившемся накануне братике. Она сказала, что малыша пришлось вырезать из живота матери, а потом живот зашили. Мы все взвизгнули от отвращения.

Я лежала на кровати и не могла выбросить из головы картину, будто бы я нахожусь в какой-то комнате в больнице и меня разрезают; меня это ужасало. Но потом я вспомнила Ханиф. Не похоже, чтобы она страдала после рождения детей, так что, быть может, в нашей семье такого не случится. Я цеплялась за эту веру в течение всех последующих дней, не зная, у кого спросить, что произойдет дальше.

Рано утром несколько дней спустя я вдруг проснулась и почувствовала, что у меня тянет внизу живота. Вскоре стало ясно, что это как раз те приступы боли, о которых говорила мать. Я еще несколько минут полежала в постели, но боль не прекращалась. Наконец я решила, что пора разбудить мать, которая на тот момент перебралась в другую комнату.

Я боялась, что мать накричит на меня за то, что я ее разбудила, но, к моему удивлению, когда я позвала:

— Мама! Мам! — она сразу же пришла к нам в комнату.

— Через сколько времени они повторяются? Давно они начались?

— Примерно полчаса назад. Я не знаю.

Мать повернулась, направляясь в свою комнату.

— Позовешь, когда снова начнется.

— Сейчас, — сказала я, стараясь подавить дрожь в голосе. — У меня сейчас приступ.

— Хорошо. Ложись, скажешь мне, когда начнется следующий.

Приступы продолжались секунд пятнадцать. Боль не была сильной, я ощущала скорее дискомфорт. Мена проснулась от шума и спросила:

— Который час?

— Спи! — крикнула мать из своей комнаты. — Еще только двадцать минут восьмого.

Мена спряталась под одеяло, но не заснула. Она лежала и смотрела на меня, а я сосредоточилась на ответном взгляде, чтобы не показать свой испуг. Наконец начался новый приступ.

— У меня снова началось! — позвала я мать.

— Хорошо. Интервал двадцать минут. Я вызову «скорую».

Мена взяла меня за руку, когда боль захватила тело и мне стало по-настоящему страшно. До этого момента мне нравилось, как ребенок двигается у меня внутри, но теперь все было иначе, теперь я чувствовала острую боль. Я нуждалась в ком-нибудь, кто утешил бы меня, сказал, что все будет хорошо, объяснил, что будет дальше. Мать ждала «скорую» на пороге дома.

«Скорая помощь» приехала через десять минут. Два врача попросили меня выйти с ними на улицу, чтобы потом помочь мне забраться в машину. Мена проводила меня до порога. Перед тем как сесть в «скорую», я оглянулась на сестру, улыбнулась и помахала ей на прощание.

Машина тронулась. Никто из членов семьи не поехал со мной, чтобы подержать меня за руку в больнице. Как будто мое теперешнее положение было для них оскорбительным и меня следовало убрать с глаз долой. Даже Манц уезжал с Ханиф на «скорой», когда та рожала детей.