Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне

Я хорошо знал его брата Франклина по Беркли, отец его, Теодор Х. Хиттель, тоже историк, дал мне в смысле образования гораздо больше, чем многие другие преподаватели. Юрист в отставке, он занялся изучением истории, в частности Калифорнии. Он обычно работал за обеденным столом после обеда, в то время как я, егодети и их приятели рассуждали, как это водится у молодёжи, категорично и решительно, обо всём на свете. Однажды он задержал меня после того, как остальные ушли, забрался мне в душу и разбил там всех обнаруженных им кумиров.

Он был суров.

- Если ты ужё всё знаешь, то не сможешь учиться, - сказал он. - Ты не сможешь свободно мыслить, если твой ум полон предрассудков.

И он продолжал в том же духе. Я воспринял всё это довольно спокойно, и поскольку вернулся к этому снова, он продолжал крушить мои кумиры. Всякий раз, как я приходил к ним, то ли к обеду, то ли чтобы навестить его дочь Кэтрин, то ли чтобы петь песни с его сыновьями, он подкарауливал меня, втягивал в разговор и давал читать кое-что из своей хорошей библиотеки. Этот прекрасный старик сослужил мне большую службу. А сын его Карлос помог мне ещё кое в чём.

Когда он приехал ко мне в Гейдельберг, то дополнил собой наше трио: один студент истории искусств, другой - этики и философии, а третий настоящего дела - искусства. Мы развлекались, гуляли, катались на лодке, плавали и путешествовали, а также беседовали, и этот художник, сам того не зная и не сознавая, говорил об искусстве со знанием дела. Иоханн и я слушали человека, который практически делал то, о чём мы только читали и размышляли. Мы поняли то, что говорил мне тот художник в Беркли, что мы овладевали схоластикой от искусства, а не искусством.

Но как и тот художник, Карлос Хиттель не мог выразить нашими средствами то, что он делал или же пытался делать тогда, когда творил. Нам нужно было пойти и побыть со студентами-художниками во время работы в студиях, увидеть, если нам это будет дано, не услышать, а увидеть самим, что же такое живопись. Когда семестр закончился, мы все поэтому поехали в Мюнхен, чтобы изучать искусство вместо истории искусств. Каждый из нас уже был сыт Гейдельбергом по горло.

И с меня достаточно философии. В ней нет этики. Я проштудировал вместе с Куно Фишером Гегеля, надеясь найти основы этики, ибо он считал, что владеет одной из основ. Я перечитал в оригинале и других философов, которых ещё раньше изучал в Беркли, и они тоже считали, что у них всё решено. Как и те спорившие профессора в Беркли они не смогли дать общего определения ни того, что же такое знание, ни что представляет собой добро и зло, и почему. Все философы были пророками, их философия - верой, их логика - оправдание их ... религий. А что касается этики - то она без основы. Единственные доводы, которые они могли привести для отрицания лжи или воровства, были не более разумными, чем глупейшие доводы английского джентльмена: "Так не делают".

С большой неохотой и разочарованием я пришёл к такому заключению, потратив даром пару добрых лет сознательной работы. Мне придётся расстаться с философами и обратиться к учёным ради моей науки - этики, и мне следует обратиться к художникам по поводу искусства. Я попрощался со своей хозяйкой, которая так хорошо заботилась обо мне. Она восприняла мой отъезд так же, как воспринимала всё на свете.

- Мужчины приходят и уходят, - весело сказала она.

- Всегда? - переспросил я.

- Они не всегда приходят, - засмеялась она, - но они всегда уходят, всегда.

- И в этом заключается всё?

- Всё? Не-е, - запротестовала она, указывая на своих двоих детей. - Для меня, слава богу, всегда остаются дети.

Глава ХХ МЮНХЕН - ТАМ НЕТ ХУДОЖНИКОВ

В мои времена (летом 1890 года) цветущим центром жизни студентов-художников в Мюнхене было простое третье или четверторазрядное кафе и пивной ресторан под названием "Блюте". Туда заходили знакомые мне американцы и кое-кто из немцев, когда им нечего было больше делать. Некоторые ужинали там за длинным столом, который к вечеру очищали и за ним собирались на чашку кофе, а позднее, чтобы выпить после театра. Вот за этим-то столом я впервые услышал, как сами художники мусолили вечный вопрос :"Ну, так что же всё-таки такое искусство?"

И если я так и не получил ответа , то отчасти это может быть потому, что в те времена в Мюнхене практически не было художников. Там были люди, чьи имена теперь хорошо известны, чьи работы теперь покупают и продают как произведения крупных художников. Но всё это ошибка. Они сами говорили мне, что ни один из них не был художником. И то же самое слышал мой немецкий друг, Иоханн Фридрих Крудевольф, от знакомых ему мастеров и студентов.

После того, как мы с Иоханном вместе приехали в Мюнхен, мы расстались. Он собирался учиться там в университете, а я был намерен ехать в Лейпциг. Мы могли бы проболтаться там всё лето, ибо цели у нас были одинаковые, но я и не подумалпредложить это. Я снял комнату в доме, где жил Карлос Хиттель, познакомился с его друзьями, преимущественно американцами, и когда Иоханн увидел, что я оказался в своей среде, то сказал, что вернётся к своим соотечественникам. Позднее,припоминаю, он грустя сказал "Прощай", и я подумал, что он долговяз и сентиментален, а я был коротышка и, как он напомнил мне позднее, американец.

Карлос Хиттель хотел работать, он повел меня к Блюте, представил меня собравшейся толпе, и для меня нашёлся там один парень, который был готов тратить время на разговоры об искусстве. И он умел делать это очень умело. Он водил меня впинакотеку, чтобы проиллюстрировать свои идеи, и о художниках, представленных там, он говорил с глубоким пониманием и авторитетностью. Но художников там было совсем немного. Не все из старых мастеров в той галерее были настоящими мастерами, а из современных художников только один мог рисовать - Ленбах. И даже Ленбах, видите ли, сам Ленбах ради славы и успеха отказался от искусства ради портретов. Я проявил интерес к картинам других художников, о которых слыхал кое-что, и он показал их мне. Скривив губы и прищурив глаза, он своим острым пальцем показал мне, что за исключением Ленбаха, все остальные современники были либо торговцами, либоремесленниками, и в лучшем случае начинающими, бесталанными учениками в изобразительном искусстве, которое кому-нибудь ещё предстоит возродить.

Я с надеждой спросил :"А не сможет ли кто-нибудь из американцев возродить это искусство?"

Он совсем скорчился от смеха. Он мне покажет. Мы пошли по студиям всех знакомых ему студентов. Прекрасные ребята, работящие, они бросали работу и доставали свои холсты один за другим. Это было так жалко и смехотворно. Некоторые из них так жадно ловили хотя бы слово похвалы, их взгляд метался с моего жалкого лица на их жалкие картины. Мне весьма понравились некоторые из "эскизов", и я несомненно сказал бы им об этом, если бы мой гид заранее не предупредил меня.