Земовит Щерек - Семерка

И вдруг, глянь — а на обочине стоит литовка. Та самая, из бара «Гурман». И ловит попутку.

Ты остановился с писком шин. Она подбежала. Ты открыл двери с пассажирской стороны. Она тебя узнала. Робко остановилась, но улыбнулась.

— Ты все еще пьяный? — спросила она.

А ты рассмеялся.

— А ты все еще не в российском Стамбуле?

— Нет, — ответила она с тем же своим акцентом. — В Кракове меня обокрали.

— Садись, — сказал я. Уселась.

— Я даже и не поняла, когда меня обокрали, — сообщила она. — Польша, сука, блядь . Родина, о которой так долго мечтала. И вот теперь возвращаюсь, автостопом. Денег нет. Из Кракова в Кельцы, из Кельц собиралась ехать на Варшаву — а тут на тебе, война! Я перепугалась, думаю, как вернусь в Вильно. Мужчина, который меня вез, сказал, что ему нужно возвращаться. И оставил меня на обочине, километрах в двух отсюда. А сам поехал дальше, сука. И вот теперь я иду и ловлю попутку. Час уже ловлю, потому что никто не желает останавливаться. Все мчат. Один только остановился. Я только рот открыла, а он — что, курва русская. И дверь захлопнул. Поляк, сука.

— И что? — спросил ты. Неожиданно ты сделался взбешенным, психованным как ёб твою мать. Сам не знал, когда это сделался таким психованным. — А ты не полька? Ты решила уже, кто ты такая? Знаешь уже? Русская или полька? Сегодня твои русские земляки разбомбили мой город. Ты и дальше желаешь увидеть русский Стамбул?

Она поглядела на тебя тем игрушечным взглядом в еще более игрушечных очках.

— А иди ты нахуй… — начала она, а ты с писком затормозил.

— Пиздуй отсюда, — сказал ты, глядя в ее игрушечные глаза. Но все это делалось вне тебя. Абсолютно вне твоего сознания. Ты глядел на себя в совершеннейшем изумлении. Как бы сбоку. И даже хотел как-то сдержаться, но не мог. Не мог. Как в той самой ситуации, когда страшно не желаешь закурить, но глядишь вот так, совершенно без участия собственной воли, как твои руки открывают пачку, вытаскивают сигарету и подносят ее конец к пламени зажигалки.

— Ты псих, — медленно произнесла девица, — ты псих, сука .

— Хуярь отсюда, — повторил ты.

Она вышла и хлопнула дверью, а ты рванул вперед.

Ты ехал, а в голове у тебя была вата.

«Вернусь за ней», — подумал ты, только мысль эта была какой-то пустой. Это твое «вернусь» ничего не стоило. Так что дальше ты ехал с пустыми глазами и пустой головой.

А потом ты начал кумекать, как из всего этого выпутаться. Куда отступить за пределы всего этого, за пределы войны, за пределы Польши, оказаться за пределами польскости, и вот тут ты с перепугом понял, что ехать тебе и некуда. А куда? Скажешь: я не поляк. Скажешь: ко мне все это не относится. Да, скажешь так, только ведь ничего, совершенно ничего не изменится. Скажешь: польскость — это искусственный конструкт — и это будет правдой. Скажешь: я мыслю по-польски, ибо так сложен мир, поскольку так вышло, но это вовсе не значит, будто бы польскость обязана быть моей перспективой — и теоретически это тоже будет правдой. Скажешь: случай не будет определять меня как человека — и будешь иметь на это право. Скажешь: не стану я участвовать в вашей идиотской и детской игре в польскость, в какую-либо инность: российскость, польскость, литовскость, немецкость, засранность, самодьявольскость — и на это тоже будешь иметь право, ба, ты будешь иметь священное право. И ты будешь совершенно прав, называя все эти игры идиотскими и детскими. Только ведь и эта декларация прозвучит пусто и ничего не изменит. Ведь на свете не было ничего, что могло бы эту пустоту заполнить. Ничего существующего.

Съёбываюсь отсюда, думал ты. Не по Двойке на запад, потому что по Двойке на запад как раз все сейчас съёбываются. Сверну, размышлял ты, в первое же влево ответвление и поеду какими-нибудь деревенскими дорогами. В Чехию, в Германию. Съебусь отсюда и начну все заново. Не как поляк. Как я. Как Павел. Пауль. Паоло, блин. Курва — как я. Придумаю себе имя, которого нет. Которое взялось ниоткуда. Но меня здесь не будет. Когда рака бьют, пескарей не трогают. Чижику по барабану, когда с барана шкуру снимают. А лично мне все это похуй. И хорошо, крутил ты в голове, буду ГДЕ-ТО, ведь целый мир, курва, поделен на участки, но я буду — ниоткуда. Если кто спросит меня, откуда я — размышлял ты — скажу, что не играю, а только ебу. Что мне все это до задницы. Что я в эту игру не играю. Что сами можете в нее играться. Что лично я не желаю во всем этом дерьме копаться. Скажу, ну а почему бы и нет, скажу, где родился и даже то, кто мне какое имя дал, но при том же скажу, что это ничего не значит. Что мне до лампочки. Не буду поляком, подумал ты — и все.

Но и это все тоже было пустотой.

Самого себя не мог уболтать, что ты не поляк, а другим, полячок, желал лапшу на уши вешать, говорить, что нет?

И вот на кой ляд все это было нужно? — размышлял ты. Не нужно было молить о всеобщей войне за свободу народов [263]. Нужно было это дело слить. Существовало бы, самое большее, три Польши [264], а все поляки ходили бы окутанные теплом страдания народа, не имеющего собственной страны. Композиторы бы компонировали, писатели — писали. Террористы гибли бы за нее, за Польшу, прекрасную Полонию в белых одеждах, романтично взрывая себя в поездах Deutsche Bahn'а, в российских маршрутках, в австрийских кондитерских, а мир постепенно был бы ими и всеми остальными сыт по горло. Но композиторы бы компонировали, писатели бы писали. Открещивались бы от терроризма, говорили бы «not in my name», «we don't support killing people» [265]— и писали бы, и компонировали. Какой бы прекрасной была бы Польша, если бы существовала — так бы они писали. Польские историки доказывали бы, что это должен был бы быть самый расчудесный край под солнцем, ибо так, а не иначе, он попросту обязан быть — в срединке Европы, между Востоком и Западом, на пересечении всех линий. Каждого, кто бы с ними не соглашался, называли бы полоноедом и полонофобом. А другие создавали бы альтернативные истории и изображали бы Польшу раем на земле. Германский порядок, славянская душа. Германский крафт [266], славянсая спонтанность. Так было бы здорово. И на кой ляд это вот рожать в таких муках и столько раз, лишь затем, чтобы этот труп, обреченный на смерть истории, на каждом шагу реанимировать? Этот вот ядовитый и безнадежный проект, который никогда не может удаться, но который, курва, всякий раз ангажирует в себе на жизнь и на смерть миллионы добровольцев, которые выпускают ради него все свои бебехи до остатка, и только хрен чего с этого имеют? Ну вот что они впишут в собственный c.v. [267]? Родился поляком/полькой и посвятил/посвятила жизнь Польше, работая в качестве волонтера, на добровольной основе? В любой нормальной стране на них посмотрят как на фрайеров. В любой нормальной стране, начнем с того, не используют оборота «в любой нормальной стране». Польша — это страна, являющаяся всем. Потому что является всем сразу, ибо за тысячу лет не заработала себе даже приличной формы, ведь форму — это так, на всякий случай — лучше всего не принимать, а то вдруг еще та окажется хуевой, и что тогда скажут люди в любой нормальной стране, так что лучше смотреть, как форма принимается сама, и делать вид, что это вот наша форма и есть. Польша — это страна, которая саму себя не примет, но не потому, что у нее такие высокие требования, но лишь потому, что она не является тем, кем хотела бы быть, то есть, любой нормальной страной. Любой другой. Страна, обитатели которой над ней либо издеваются и ее ненавидят, либо же возбуждают в себе болезненную к ней манию и этой страной болеют — а ведь ни в одной нормальной стране такого нет.