Патрик Модиано - Ночная трава

— Надо почаще приходить сюда, — сказала она мне.

Мы бывали здесь еще несколько раз. Зал больше не пустовал, как в первый вечер, все столики были заняты странными посетителями — может, просто живущие неподалеку, думал я, а может, и нет. Многие из них сидели за барной стойкой и разговаривали с тем, кто назвался Андре Фальве. Некоторые из них упомянуты в бумагах Ланглэ. Фамилии, просто фамилии, которые я непременно перепишу сюда, на всякий случай, но сейчас я не решусь. Сделаю это позже, для очистки совести. На всякий случай нужно слать сигналы, всегда. Свет был немного приглушенный, будто лампам не хватало мощности. Если, конечно, Фальве не решил нарочно сделать обстановку более камерной. Написав эту строку, я задумался. Такой же свет был в квартире на проспекте Феликса Фора, куда Данни привела меня как-то раз, и в загородном доме в Фёйёз, имении Барбери, когда стемнеет. Можно подумать, что лампы светят тусклее со временем. Но порой что-то щелкает. Вчера я был на улице один, и пелена прорвалась. Больше ни прошлого, ни настоящего, стоячее время. Все осветилось своим истинным светом. Было около восьми часов вечера, лето, и в конце улицы Бланш еще горело солнце. На тротуар перед рестораном вынесли пару столиков. Его двери были распахнуты настежь, и изнутри слышался гомон голосов. Мы сидели на улице, за одним из столиков, Данни и я. Мы моргали от низкого солнца.

— Я должна показать тебе гостиницу, в которой жила, это чуть выше по улице, — сказала она.

— В 23-м доме?

— Да. В 23-м.

И она не удивилась, что я знаю номер.

— Но ведь это не гостиница.

Она не отвечала, и это было совсем не важно. Она хотела, чтобы мы дошли до квартала раньше, чем сядет солнце. Но время было полностью в нашем распоряжении. Из-за того, что стояло лето и в десять было еще светло. Я даже подумал, что это белые ночи.

Я только что был в книжном магазине на улице Одеон. Уже стемнело. На полках с подержанными книгами я нашел роман в потрепанном красном переплете под названием «Конец мечтам». Едва продавец за прилавком положил книгу в белый пластиковый пакет и передал мне, как стеклянная дверь отворилась и в магазин вошла женщина. Она не стала закрывать дверь, как бы не собираясь здесь задерживаться. Мулатка, где-то моих лет, высокая, в плаще цвета ржавчины, с расстегнутым поясом. В руке она несла матерчатую сумку. Подойдя к нам, она положила сумку на прилавок.

— Вы покупаете книги?

Она задала вопрос резко, выговаривая так, как говорили в парижских предместьях века полтора назад.

— Смотря какие, — ответил продавец.

— Меня послала одна пожилая дама… Я работаю на нее…

Она принялась выкладывать содержимое сумки: книги по искусству, тома из собрания Плеяды… К одному из них прицепилось колье и брошь — она бросила их обратно в сумку. Она все делало резко, и пару раз вместе с книгой вылетала купюра, которую она тут же подбирала и совала в карман плаща.

— А эта дама живет где-то неподалеку? — спросил продавец.

— Нет… Нет… В Семнадцатом округе. Это моя хозяйка…

— Тогда оставьте, пожалуйста, ее адрес, — сказал он.

— Это зачем еще?

Она говорила грубо, с вызовом. Это колье, брошь, купюры вперемешку с книгами, — все напоминало ограбление, совершенное впопыхах. Книги стопками лежали на прилавке.

— Так вы не хотите их брать?

— Прямо сейчас — нет, — ответил продавец.

Она раздраженно покидала их по одной обратно в сумку. Продавец внимательно смотрел на переплеты, будто стараясь разглядеть на них следы крови. Может, он думал, что эта женщина убила пожилую даму, которую назвала «своей хозяйкой».

Она дернула плечом и вышла, не закрыв за собой дверь. Испугавшись, что упущу ее, я тут же пошел за ней следом.

Едва увидев ее в книжном магазине, я решил, что это перевоплощение Жанны Дюваль или даже сама Жанна Дюваль. Высокий рост, выговор, сумка, куда она скидывала без разбора украшения, книги, деньги, — все соответствовало тем немногим подробностям, которые я вычитал о ней и записал в свое время на страницах черного блокнота. Она шла впереди меня, метрах в десяти, слегка прихрамывая. Я мог бы легко догнать ее, но решил лучше идти следом, на расстоянии, чтоб убедиться, что это она. Пояс ее плаща болтался с обеих сторон, сумку она держала в левой руке, из-за ее тяжести отклоняясь телом направо. Фонари на фасадах домов не меняли с XIX века, и они горели тускло. Я боялся потерять ее из вида. На перекрестке с улицей Одеон она направилась к спуску в метро. Я ускорил шаг. В тот миг, когда она уже ступила на лестницу, я крикнул:

— Жанна…

Она обернулась. Взглянула на меня беспокойно, точно я застал ее с поличным. Какое-то время мы смотрели друг на друга, замерев на месте. Я хотел пойти ей навстречу и проводить до платформы, помочь донести сумку. Но немыслимо было пошевелиться. Ноги налились тяжестью, точно свинцом, как со мной часто бывает во сне. А затем она быстро спустилась вниз. Она, наверное, боялась, что я побегу за ней. Должно быть, приняла меня за полицейского в штатском. Все еще под впечатлением, я сел у подножия памятника Дантону. Она сказала продавцу из книжного, что «ее хозяйка» живет в Семнадцатом округе. Ну да, это совпадало с последними свидетельствами, которые я имел о ней. Дата ее смерти так и осталась неизвестной, так что я думал, может, она никогда и не умирала. Впрочем, дату ее рождения мы также не знаем. Ее присутствие по-прежнему ощутимо в отдельных районах Парижа. Последнее свидетельство о ней принадлежит ее соседу, показавшему, что она живет в Семнадцатом округе, на улице Софруа. Это в глубине 17-го округа. На метро путь неблизкий. От Одеон она поедет до Севр-Бабилон, где пересядет. Потом до Сен-Лазар. Сойдет на Брошан. Я пообещал себе, что съезжу однажды на улицу Софруа. По крайней мере, у меня есть хоть какая-то засечка. Чего не сказать о тех, кого я знал во времена куда менее отдаленные, чем эпоха Жанны Дюваль, и чьи имена тоже записаны на страницах черного блокнота. Я не знаю, что с ними теперь. Думаю, что те, кого Данни назвала «шантрапой из отеля „Юник“», уже умерли, по крайней мере Жорж, он же Рошар, и Поль Шастанье. Насчет Дювельца и Жерара Марсиано я не так уверен. От Агхамури я больше не получал вестей. И Данни исчезла совершенно. И все же я сделал на последней странице блокнота список тех подробностей, которые помнил и которые могли вывести меня на ее след. Потом я дописал туда то, чего сам не знал, но что нашел, просматривая папку Ланглэ. Однако мои изыскания оставались бесплодными, и через какое-то время я наконец забросил их. Я больше не строил иллюзий. Все это рано или поздно поглотит забвение.

С тех пор как я стал писать эти строки, мне кажется, что нашелся способ бороться с забвением. Нужно пойти в тот район Парижа, где не был уже тридцать, сорок лет, и провести там весь день, с обеда до вечера, но быть при этом настороже. Может, те, о ком мы думаем, вдруг покажутся на перекрестке, на дорожке парка или в дверях одного из домов, обступивших с трех сторон конец безлюдной улицы, образуя «сквер» или, что называется, «общий дворик». Они живут теперь потаенной жизнью, которая только и мыслима здесь, в тиши, вдали от центра. Хотя Данни я как раз-таки замечал в толпе, как мне пару раз казалось. Вечером, на Лионском вокзале, в толкотне уезжающих в отпуск, когда я сам должен был садиться на поезд. После полудня в субботу, на перекрестке, где шоссе д’Антен пересекает бульвар, а народ толпится у дверей магазинов. Но всякий раз я ошибался.