Елена Стефанович - Дурдом

Это случилось в тринадцать лет, незадолго до ее попытки самосожжения, а может быть и стимулировало эту попытку. В тот день в их доме собралась вся их небольшая родня: тетка с двумя сыновьями, ее муж дядя Павел, тогда еще живая бабушка, мать отца.

Было, как всегда, застолье с обильной выпивкой, закуской, с пьяными песнями и гиканьем. Ребятишкам тоже поднесли по рюмочке красненького "для аппетита", и вскоре младший братишка, Юлька, благополучно спал, завалившись на кровать Лены.

В доме звучали разухабистые песни, топот — это отец с теткой выплясывали русского. Она вышла на улицу. На землю уже опустилась ночь, полная запахов тающего снега, оживающей земли, прелых прошлогодних листьев. Лена посидела на завалинке, потом подошла к Мухтару, погладила его, и благодарный пес кинулся лизать ей руки.

Но Лена смертельно устала, ей пора было спать, завтра с утра — в школу. И тут она вспомнила, что во флигеле стоит кровать, там есть и матрас, и теплое одеяло и там должно быть не очень холодно, потому что мама топила утром, готовила угощенье для застолья. И она направилась в эту бревенчатую избушку.

Скинув курточку и сапоги, она нырнула под толстое ватное одеяло и блаженно зажмурилась. Наконец-то можно будет отдохнуть!

И тут скрипнула входная дверь, в проеме возникла высокая плотная фигура. Кто-то стоял, всматриваясь в темноту и сдерживая шумное дыхание.

— Кто тут? — спросила Лена. Она не боялась, знала, что Мухтар никого из посторонних к флигелю не пропустит. А тут он даже не тявкнул — значит, кто-то из своих.

— Это я… Виталий, — проговорил старший двоюродный брат, восемнадцатилетний парень, вымахавший уже с дюжего, видавшего виды мужика. Он шагнул к кровати. Предчувствуя неладное, Лена попыталась было вскочить, но он, наваливаясь на нее всей тяжестью своего плотного тела, зажимая ей ладонью рот, исступленно шептал: "Молчи, молчи, молчи… Я давно тебя люблю, только молчи".

Что и как происходило дальше, она вспоминала потом с трудом. Помнила, как отпинывалась и кусалась, с ненавистью царапала потное толстое лицо, но справиться с насильником не могла.

Он овладел ею в пыльной, серой темноте нежилого помещения, на постели, пропахшей мышами и плесенью.

Она не произнесла ни звука. Страшнее, чем само насилие, ей казалось то, что об этом узнают все, кто был в этот день в их доме. Сама мысль о том, что кто-то сможет хотя бы предположить, что произошло, повергла ее в ужас. Лена никому ни о чем не сказала.

Да, Лена могла утром, даже ночью, сразу после случившегося, пойти и обо всем рассказать отцу. Но она просто уверена была, знала, что он не только Виталия бы убил, но и всех его ближайших родственничков — в гневе он терял разум. А разве она хотела этого? Да ведь ничего и не вернешь теперь, ничего не изменишь.

Именно с тех пор в ее сознании слово "любовь" стало ассоциироваться со словами "грязь", "насилие", "предательство"… Она понимала умозрительно, что, наверное, это все же не совсем так. Ведь как-то живут рядом миллионы и миллионы мужчин и женщин, но возможности убедиться в обратном не было. Вернее, она старательно избегала таких возможностей. И вот теперь — Сергей…

К этому умному, доброму, веселому парню у нее возникло и крепло с течением времени самое нежное, самое светлое чувство. Но как только в памяти всплывало похотливое лицо, трясущиеся потные руки двоюродного братца, когда он утром стоял перед ней на коленях и просил, умолял "никому ничего не говорить", она сразу ощущала себя безвозвратно потерянным, падшим существом.

На одном из обходов к Лене подошла Ликуева. Нечистое любопытство отсвечивало в ее масляно блестевших глазах:

— Леночка, кто такой Сергей Кошкин?

— Заведующий отделом в молодежке.

— Кто он тебе? Какие у вас с ним отношения?

Лена растерялась.

— Какие еще "отношения"?

— Ты жила с ним половой жизнью?

Господи, да она совсем дура! Лена даже с некоторым интересом, не находя слов, всматривалась в лицо Ликуевой.

— А почему вас это интересует?

— Видишь ли, Леночка, он приходил сегодня снова ко мне на беседу, настаивал на твоей выписке, говорил, что любит тебя…

— И — что?

— Ну, Леночка, ты же умница… Я объяснила ему, что ты — человек все-таки больной, что детей тебе иметь не рекомендуется. И что вообще замужество может вызвать обострение болезни…

— Какой болезни? О какой болезни вы мне все толкуете?! Объясните мне, пожалуйста, чем я больна.

— Неужели, Лена, ты думаешь, что мы тебя совершенно напрасно держим в стационаре?

— Думаю! Уверена!

— А знаешь, это — один из признаков твоего заболевания. Вот когда поймешь, что зря здесь никого никто не держит, тогда поговорим о твоей дальнейшей жизни.

И снова вокруг — пустота… И никакой надежды. Как праздника Лена каждый день ждала появления Феи.

Когда в конце коридора возникала знакомая фигура с копной золотистых волос, Лена буквально преображалась. Вот сейчас Татьяна Алексеевна подойдет к ней, весело улыбнется, скажет что-нибудь хорошее… Может быть, принесет новую книгу, журнал…

И Фея приходила и хотя бы ненадолго вселяла в ее душу уверенность: все кончится хорошо, по-другому и быть не может.

Ворон тоже постоянно забегал. Почти каждый день. И хотя с Вороном было значительно труднее, чем с Феей, эти свидания были ей необходимы как воздух. Ворон заставлял думать, вызывал на спор, Лена то хохотала, то возмущалась, то изумлялась, но никогда не скучала с этим человеком. Видимо, он старался, чтобы Лена к своему положению "психа" не привыкла.

В основном же дни проходили в окружении больных или обреченных на болезнь людей. Это наверное странно звучит — "обреченные на болезнь", но таких и в самом деле немало. Кроме девчонок — нарушительниц родительского и общественного покоя, в отделении хватало людей, которых назвать больными язык не поворачивался. Лена научилась вполне безошибочно определять тех, кто попал сюда, так сказать, "не по адресу", но кому отсюда, увы, так просто будет не выбраться.

Еще в школе она не однажды слышала странное слово "сутяга". Ей представлялось, что сутяга — это склочный, желчный, зловредный человек, отщепенец, доставляющий людям массу неприятностей. И вот здесь, в больнице, она вдруг с удивлением обнаружила, что сюда с "синдромом сутяжничества" попадают люди, которые этому определению ну никак не соответствуют.

Женщины, как правило, умные, неравнодушные, эти самые "сутяги" доставлялись в больницу в основном прямо с работы. А потом на общем обходе, не скрывая насмешки, Ликуева представляла: "Ну вот — еще один "борец за справедливость"…

Да, они, как могли, боролись за правду и справедливость: писали письма в редакции газет и журналов, обращались с докладными записками в вышестоящие инстанции, сигнализируя о тревожном положении у себя на работе или в городе; и наступал, наконец, день и час, когда те, кто присвоил право решать чужие судьбы, решали их. Приглашали, вызывали якобы "для беседы" с вышестоящими товарищами, а на этой беседе присутствовали негласно, конечно, товарищи психиатры… Короче говоря, человека увозила с работы "Скорая", а выходил он из больницы очень не скоро, и, как правило, со второй группой инвалидности "по психическому заболеванию". После этого соваться с разоблачениями куда бы то ни было становилось просто опасно: чуть что — и человек снова ехал в ПБ, и опять надолго. И так до тех пор, пока пациент, наконец, вполне не уяснял, что плевать против ветра, то бишь начальства, бесполезно…