Джованни Боккаччо - Амето

и нет его вкусней, когда - парное;

и пусть дорога на верхи тяжка,

зато уж корм отменно благотворный,

и трав Локусты нет наверняка.

И множит плодовитость воздух горный

ведь каждая вторая тяжела,

и весь приплод здоровый и отборный.

И коль овца всю жизнь в горах жила,

то никаких укрытий ей не нужно,

и солнце ей не причиняет зла.

А если жарко очень уж и душно,

я за свирель веселую берусь,

и овцы мне внимают простодушно.

И спать-то иногда я не ложусь,

от ветра их ночного сберегая,

и равно о любой всегда пекусь.

Акатен. Ночлегами я не пренебрегаю,

а вот свирель мне вовсе ни к чему

и овцам тоже, так я полагаю.

У них свои дела, и посему,

отару поручив господней воле,

я набиваю брюхо и суму.

Но если приглядится кто подоле

к твоим с моими - заключит впопад,

что у меня овец куда поболе;

забота наша - умноженье стад,

а у тебя - пусть хороши, да мало,

причем прибыток менее затрат.

Ну, что ответишь? Видно, в цель попало

сужденье очевидное мое.

Альцест молчит - молчанье знак провала.

Альцест. Твои слова - притворство и вранье,

поэтому, тебе, же в посрамленье,

бахвальство развенчаю я твое.

Ты первый стал сегодня в нашем пренье

богатству и скоту вести подсчет,

а мы ведь о пастушеском уменье

решили петь, но умный разберет,

кто высказался тут по сути дела,

а кто из нас невесть о чем поет.

Акатен. Выходит, спору нет еще предела?

Но если стадо больше, то пастух

со стадом управляется умело.

Альцест. С большим приплодом жди больших прорух;

от волка ли, от порчи неминучей

но многие, увы, испустят дух.

Мои ж числом поменьше - но живучей,

и хищник на вершинах их неймет,

им не страшны репьи и корм колючий,

и в стороне от вредных нечистот

белы они и знают превосходно

меня, который их пастись ведет.

Акатен. Рассказывай, приятель, что угодно,

но я в долине больший прок имел,

пока в горах бродил ты сумасбродно.

Кто воспретил бы, если б я хотел

подняться в горы, где своей скотине

ты чуть не райский приискал предел?

Альцест. Увы, тебе судьба пасти в долине:

набив травою сорной животы,

твои обжоры не дойдут к вершине.

Акатен. И грубы эти речи и пусты,

и обо мне болтаешь что попало,

в лесах дремучих одичавший, ты.

Альцест. В лесах дремучих я узнал немало,

меня вскормили Музы в сердце гор,

тебе ж таких кормилиц недостало.

И сам ты груб и утверждаешь вздор,

как тот, кто лучших доблестей не знает;

умолкни же, послушай приговор

тех, кто стиху неладному внимает;

ведь ты свою науку здесь никак

не защитил - то всякий понимает.

Мир не слыхал еще подобных врак

твой замысел нехитр, хотя подспуден.

Ты овцам не пастух, а главный враг

и по миру пойдешь и нищ и скуден.

XV

Этим кончил Альцест, и рассерженный Акатен уже хотел ему было отвечать, но дамы в один голос заставили его умолкнуть и, признав неправым, возложили обещанный венок на голову Альцеста. После чего поднялись и вернулись на свою лужайку под сень прекрасного цветущего лавра; там они расположились у прозрачного ручья и усадили с собой Амето. Рассуждая, чем занять полдневный досуг - так как зной все не спадал, - они увидели вдалеке двух неспешно идущих дам; заметив их приближение, Лия с кротким видом сказала:

- Девы, встанем, почтим встречей наших подруг.

По ее знаку все поднялись и тем же неспешным шагом выступили навстречу идущим, оставив на берегу одного Амето. Сойдясь с подругами и ласково их приветив, они вместе направились обратно с той важностью в поступи, с какой идет от венца новобрачная. Сидя у ручья, Амето издалека созерцал их, от восхищения едва не лишаясь рассудка; не в силах поверить, что перед ним смертные, а не богини, он чуть было не бросился с расспросами к Лии. Но удержал порыв и остался на месте, полагая, что очутился в раю; и внимательно, как прежде, предался созерцанию, говоря: "Если и дальше так пойдет, скоро здесь окажутся все красивейшие девы Этрурии, да что там, всего царства Юпитера; так ведь и я, едва посвятив себя прежде неведомому Амуру, из охотника превращусь во влюбленного и стану угождать дамам; но они таковы, что я готов служить им долгую жизнь, лишь бы боги сохранили во мне тот же дух, что и ныне. Да и как могли бы они возбудить во мне влечение к столь дивным благам, если бы не дали узреть их воочию?" Тем временем, шествуя вслед за Лией меж двух подруг, к тому месту, где пел Теогапен, приблизилась одна из красавиц, точным взглядом величаво обозревая округу; вся она была в ослепительно-белых одеждах с не сразу различимым узором, вытканным искусной рукой; пряжки и кайма по верхнему и нижнему краю платья блистали золотом и дорогими камнями; и дивный блеск разливался среди высоких деревьев там, где она ступала. На груди ее сверкала золотом и резными геммами дивная пряжка, скреплявшая верхние концы тончайшего покрывала; нижним концом оно с одной стороны было переброшено через руку и, ниспадая к земле, оставляло простор левой руке, сжимающей лук, а с другой, откинутое за спину, не стесняло в движениях правую руку, сжимающую стрелу. Шествуя, прекрасная нимфа в беседе то касалась оконечностью стрелы нежных губ, то плавно поводила ею, указуя окрест себя с тою же важностью в повадке, какую, должно быть, являет смертным Юнона, сходя к ним с горних высот. Перебирая про себя все увиденное, Амето в задумчивости рассуждал:

"Как знать, может быть, это сама Венера, сошедшая почтить свои храмы. Не думаю, что Адонису довелось ее видеть более или хоть столь же прекрасной. А если она не Венера, значит наверняка Диана, правда, Дианой мне показалась та, другая, что шествует рядом, одетая в пурпур; но должно быть, подлинно Диана эта, ибо точь-в-точь в таком одеянье богиня охотится в своих рощах, разве что прическа у этой иная. Может быть, это другая богиня, какой я еще не знаю. Но как бы могла явиться сюда богиня, не послав земле предзнаменований? Меж тем в лугах пестреют все те же цветы, и воды все так же прозрачны, в жарком воздухе не веет благоуханьем, не воспряли радостно травы, сникшие от палящего солнца, не задрожала земля; да и прочие нимфы, не менее прекрасные, не преклонили перед нею колен. Но если она не посланница небожителей, то кем же она может быть среди смертных? Отроду не бывало на земле ничего столь прекрасного; правда, слыхал я, что в подобном убранстве входила Семирамида к сыну Бела и Дидона-сидонянка отправлялась на охоту, но их, я уверен, давно уже нет на свете; впрочем, кто бы она ни была, красота ее необычайна".

И с таким заключеньем, отвлекшись от целого, он обратился к созерцанию отдельных частей: начиная сверху, он обозрел пышный венок из листвы оливы, священного древа Паллады; стянутые им золотистые волосы прикрывала фата, легкий кончик которой, казалось, готов сорваться и улететь с дуновением Зефира, будь оно чуть сильнее; заплетенные над ушами округлые косы не спадали вдоль стройной шеи, но, перевитые на затылке, были закреплены у каждого уха; достойные всякой хвалы, они не уступали, по заключению Амето, ничьим другим - ни цветом, ни искусным переплетением. Пышный венок осенял, открывая взгляду сияющий, красивой величины лоб, в нижней части которого расходились не чертой, но дугой тонкие, сколь должно приподнятые, цвета зрелой оливы брови над глазами, вобравшими, по мнению Амето, всю красу, сколько есть в природе; захоти они, размышлял Амето, перед их силой не устоит ни одно божество; и, думая так, сам возносился на вершины блаженства, когда на нем останавливался их томный взор, и едва верил, что не весь рай уместился в этих глазах.