Юхан Борген - Избранные новеллы

А некоторые - те, которые знают больше всех и всегда ссылаются на неизвестных свидетелей, - уточняли:

- Говорят, кое-кто видел, как она шла с собакой по путям. Она сама спустила Пета с поводка.

Управляющий кооперативом не принадлежит к числу этих людей, он, как человек рассудительный, говорит:

- Это был удивительный пес, который мог танцевать, играть на пианино. Утверждают, что он умел даже разговаривать.

- И читать, - добавляют самые смелые. Они в это не верят, но, пересказав слухи несколько раз, они начинают почти верить им, почти... Такое часто бывает. Но во всех этих пересудах нет ни капли злорадства.

Станционный поселок окутан печалью.

А в доме начальника станции поселилась скорбь. Немая скорбь. Лисе стала немой. С печального события прошел уже месяц, но Лисе не произнесла ни слова. Ни в школе, ни дома. Она так побледнела и похудела, что ее невозможно узнать. Мать уж и не знает, чем бы порадовать дочку, а отец вечера напролет одиноко сидит за шахматной доской. Он смотрит на мертвые клетки и фигуры и время от времени машинально передвигает то пешку, то ладью. А учитель стоит рядом и пытается завести беседу, утверждая, что начальник станции все время делает бессмысленные ходы.

Управляющий кооперативом наблюдает в бинокль, как после школы Лисе идет к железнодорожному мосту и скрывается под ним. Потом она появляется по другую сторону линии, на Кругляше. Управляющему становится не по себе, и он уже никому не рассказывает о том, что видит. Лисе поднимается на Кругляш, воровато озирается, встает на четвереньки и начинает бегать. Она проделывает странные движения руками и ногами, и каждый раз, когда ему удается разглядеть лицо девочки, он угадывает, что она воет или лает. Здесь, в магазине, ему ничего не слышно, и управляющий уже ничего никому не рассказывает. Он опускает бинокль, его трясет, и тяжкие думы не дают ему покоя.

Однажды, когда жены не было дома, начальник станции решил поговорить с дочкой. Его беспокоит странная улыбка, которая постоянно играет у нее на губах. Он уже говорил об этом с учителем. И пока матери нет дома, надо попытаться поговорить с Лисе.

- Лисе, милая, нужно отвечать, когда я с тобой разговариваю. И учителю надо отвечать, ты это прекрасно знаешь, но молчишь на уроках, когда он тебя спрашивает. Ты же понимаешь, что у тебя не ладится с чтением, но все образуется, мы тебе поможем, и все будет хорошо. А сейчас скажи мне что-нибудь, Лисе. Надо отвечать, когда с тобой разговаривают. Ну скажи хоть словечко.

Так он уговаривает Лисе. Она не какая-нибудь упрямица и злючка, она прекрасно слышит, что ей говорят, она даже улыбается. Она папина девочка и любимица учителя. Лисе согласна со всем. Глаза ее говорят это, они такие же выразительные, как и глаза Пета.

- Доченька, ну скажи мне хоть что-нибудь, - умоляет отец. - Скажи хоть словечко.

Но Лисе сворачивается клубочком на диване, под открытой форточкой, там, где любил лежать Пет, хотя ему это не разрешалось. Она укладывается совсем как Пет. И вот об этом-то по сей день рассказывают в станционном поселке, когда речь заходит о прежнем начальнике станции, который вынужден был уехать насовсем и у которого была замечательная собака, совсем как человек... Рассказывают и о наводящем ужас лае и протяжном вое.

Лисе свернулась на диване, отец и учитель стоят над ней. Они снова просят ее ответить им, и это повторяется каждый день. Лисе вытягивает шею.

- Гав, гав, гав! - звучит в вечерней тишине голос Лисе. - Гав, гав, гав, гав! - И слышится протяжный вой, который никогда не забудут в станционном поселке, - протяжный, раздирающий душу собачий вой.

Из сборника "Одинокие деревья в лесу", 1969

РОБЕРТ-60

Ангелл. Фамилия была отпечатана на визитной карточке. А сама карточка канцелярской кнопкой прикреплена к двери так, что краешек ее заломился. Это создавало ощущение зыбкости, временности, ощущение того, что все может измениться в любую минуту. Еще пять таких же карточек с разными фамилиями были прикреплены слева от двери одна под другой. Чтобы прочесть имена в слабом, с лестничной клетки, освещении, нужно было приблизиться к ним вплотную.

Ангелл. Фамилия смутила меня. В моей памяти он всегда был только Робертом. В те далекие времена, когда он впервые появился, у него, несомненно, была какая-то фамилия. Просто она мне никогда не была нужна. Я никогда не думал о ней. И к тому же это "нужна". А кем же он был тогда просто безликой, безымянной фигурой? Мысль точила меня и тревожила.

В подъезде было холодно. Я достал письмо из внутреннего кармана. Я читал его много раз. В этом я был почти уверен. Пожалуй, не мешало отдышаться после пяти крутых лестничных маршей, ведущих сюда из закрытого дворика. Было слишком темно, чтобы прочитать письмо, даже если помнишь его наизусть. Я поднялся еще на пол-этажа. После тяжелых каменных ступеней сюда вела деревянная чердачная лестница. Из слухового окна падал слабый свет весеннего вечера. Я сел на подоконник, перевел дух и стал читать:

Любезнейший господин сочинитель!

После долгих размышлений я решил написать Вам несколько слов. Долгое время - тридцать с лишним лет, если быть точным, - Вы позволяли себе использовать меня во многих Ваших книгах. Вы никогда не упоминали мою фамилию, считая Достаточным называть меня просто Роберт. Не думайте, что я жалуюсь - никто, кстати, не может быть защищен от подобных вещей. Но Ваше пренебрежение к моей фамилии повлекло за собой совершенно бесцеремонное отношение и к моей персоне: этакую снисходительную любезность с Вашей стороны. Очевидно, такое отношение больше всего соответствовало Вашим творческим замыслам. Временами меня это раздражало. Во избежание крайнего обострения наших отношений предоставляю Вам возможность нанести мне визит в ближайшую пятницу. Адрес указан на конверте. Впрочем, если Вы не появитесь, меня это ничуть не удивит. С дружеским приветом Роберт Ангелл.

P.S. Не могли бы Вы прийти, например, к 20.00?

Я посмотрел на часы. Было без нескольких минут восемь. Письмо и так раздражало меня с самого начала, а тем более в этом обшарпанном подъезде дома на восточной окраине города. Тон его - от начала до конца - был насмешливый, даже издевательский. "Любезнейший господин сочинитель", "предоставляю Вам возможность". Старомодный высокомерный стиль. А этот брошенный вслед постскриптум звучал просто как приказ. Словно когда-нибудь я намеревался его оскорбить. К тому же я его почти не знал, а может, все-таки знал. Ведь он до некоторой степени стал мне близок - своей доброжелательностью, своей неподдельной приветливостью и даже слабостью характера, какой-то нерешительностью. Время от времени он даже занимался какими-то темными делами, когда мне это было нужно. Опять "нужно", опять? Неужели я действительно использовал Роберта и потом как бы отбрасывал его? Может, и другие так с ним обходились, звали его на помощь, он был парнем, на которого в случае чего можно положиться. Типичный второстепенный персонаж.