Пьер Бост - Господин Ладмираль скоро умрет

По обыкновению, кофе пили в саду, в приятной обвитой зеленью беседке в классическом стиле. Мальчикам разрешили поиграть на лужайке, служившей продолжением сада, прекрасной лужайке, заросшей сочной травой и обсаженной толстыми кривыми яблонями. Скорее даже приказали, а не разрешили. У них не было никакого желания играть на лужайке. Им куда больше хотелось остаться в доме и поспать. Что ж, придется поспать на лужайке.

В беседке господин Ладмираль с сыном медленно потягивали из маленьких рюмок коньяк. Немного раскрасневшаяся, слегка залоснившаяся Мари-Терез с невероятной ловкостью вязала носок. Стальные спицы так и мелькали в лучах солнца, рассыпая вокруг отблески, и господин Ладмираль лениво подумал, что у молодой женщины руки полны звезд. Эта мысль немного разогнала дремоту. Он улыбнулся. Игра света в листве восхищала его, погружая в умиротворяющую негу. Это летнее свечение было так прекрасно. Как и это марево над землей, чуть приглушающее яркость зеленых, красных, золотых красок сада. Как и это солнце, льющее, распыляющее вокруг золото. Пусть не болтают, что солнце подобно растворителю или порошку съедает краски. Напротив, оно делает их полными жизни, насыщенными до предела, превращает в одухотворенные существа, просящие ласки, в слова, которые требуют разгадки. В такие минуты господин Ладмираль сознавал, что любит живопись больше всего на свете, что ему не о чем жалеть в прожитой жизни, что если и не все удалось, это не имеет большого значения, ибо он всегда понимал, что должен делать, и пусть не достигнув вершины, он все же ее увидел. В полудреме, согретый льющимся на него ярким, теплым светом, господин Ладмираль представил себе Моисея, умирающего после многих выпавших ему на долю испытаний, увидевшего перед смертью землю обетованную, куда ему не дано было ступить. Не испытывая ни сомнений, ни сожалений, не отвечая больше ни за что и ни за кого, он просто умирал, успев увидеть, постичь, полюбить заново то, что любил всегда. Можно умереть и за нечто менее дорогое. Господин Ладмираль видел возле себя черный силуэт сына. Если бы только черный! Он различал рыжие, синие тона, а само лицо показалось ему внезапно фиолетовым, почти пурпурным. Вот что надо было бы писать, о чем надо было догадаться. Слишком поздно. Господина Ладмираля мало-помалу одолевал сон, он ощущал это, позволяя сну овладеть собой в ослепительном великолепии солнечного света. Какая же это радость! "Мой сын стал пурпурного цвета, - подумал он. - Я сделал пурпурного ребенка!" Господин Ладмираль спал.

Гонзаг посмотрел на отца, откинувшего голову на спинку шезлонга. И испугался при виде его закрытых глаз, улыбки, затерявшейся под седыми усами, невозмутимо-спокойного лица. Да, однажды все будет именно так, с той лишь чудовищной разницей, что глаза отца закроются навеки. Испытывая огромное счастье оттого, что отец не умер, Гонзаг проникся к нему бесконечной благодарностью. Отец просто уснул, как и всякий раз после еды. Послеобеденный сон господина Ладмираля был священным для всех. Гонзаг тихо встал, и его жена тоже. Он развернул газету, валявшуюся на железном столике, и покрыл ею голову отца, чтобы уберечь от лучей солнца и от мух. Старик зашевелился и сказал спасибо, словно разговаривая с кем-то во сне. Гонзаг взял со стола поднос с кофе, жена забрала бутылку и рюмки, и оба тихо вышли из беседки, осторожно ступая по гравию. Гонзаг взглянул на жену, они обменялись размягченным, взволнованным взглядом, каким обмениваются супруги перед колыбелью. И, нагруженные хрупкими предметами, затаив дыхание, стараясь производить не больше шума, чем насекомые и солнце, вернулись в дом, оставив старого художника спящим.

Нет ничего заразительнее послеобеденного отдыха, поначалу представляющегося не удовольствием, а родом недуга, которому изо всех сил стараются противостоять. Сопротивляются до последнего, ибо считают себя обязанными сопротивляться. Однако стоит только кому-то сдаться, как все следуют его примеру. Неужели все так просто? Достаточно лишь поддаться искушению? Да и такое ли зло поспать после обильной трапезы? Ведь сразу не решаешься на это лишь в силу ложного стыда. Каждый рассчитывает на то, что другие сдадутся первыми и что он незаметно для окружающих уснет последним. Каждый также надеется проснуться первым, так что всем будет невдомек, что он спал тоже. Ему даже может представиться возможность посмеяться над сонями, которые в конечном счете спали лишь на несколько минут дольше его. Известно, что существуют люди, которым удается, контролируя время сна, всю жизнь делать вид, будто они никогда не спят.

Гонзаг и его жена не были столь утонченными натурами. Хотя прежде оба не чурались этой игры, он, делая вид, что читает, она, занимаясь починкой белья. Но вскоре, застигнутые, и не раз, врасплох, перестали притворяться. Теперь, когда отец засыпал после обеда, они шли поспать тоже, и им это очень нравилось. Эдуар и Мари-Терез проследовали, стало быть, в гостиную, оставив по дороге поднос и бутылку с рюмками в столовой, где Мерседес наградила их взглядом прислуги, которая видит, что хозяева намерены поспать среди дня, но притворяется, что ничего не заметила. В гостиной Мари-Терез воспользовалась мягким диваном, а Эдуар устроился в кожаном кресле. Сначала они все-таки сделали вид, что намерены поговорить.

- Как, по-твоему, выглядит отец? - спросил Эдуар.

- Все так же.

Ответ был немного двусмысленным. Стоило ли углубляться в эту тему? Эдуар пребывал в нерешительности. Но раз Мари-Терез не увидела в состоянии отца никакого ухудшения, бессмысленно поднимать тревогу. Ведь господин Ладмираль в беседке спал таким хорошим, мирным сном!

- Дети не разбудят его? Где они?

- Малышка спит, - ответила Мари-Терез. - А мальчики, должно быть, на лугу.

Скорее всего, мальчики тоже спали в тени яблонь, и родители почувствовали, как сон неумолимо овладевает ими тоже. И ни один из них не получил удовольствия увидеть, как первым засыпает другой. Какая прелесть послеобеденный сон! Делая вид, что получше устраивается в кресле, Эдуар успел незаметно расстегнуть крахмальный пристегивающийся воротничок и верхние пуговицы брюк, которые стали ему тесны.

Их разбудил лай, судя по всему, большой собаки, галопом мчащейся по коридору и на бегу цокающей когтями по плиткам пола. Огромный черный лохматый пудель с тявканьем и визгом ворвался в комнату. В ужасе проснувшись, Мари-Терез сжалась в комок на диване. Гонзаг машинально поднес руку к расстегнутому воротничку. Но пес, свалив легкий круглый столик, уже исчез. В дверном проеме стояла очень элегантная, сильно накрашенная молодая женщина. Держа на вытянутых крепких руках маленькую Мирей, она кричала: