Констан Бюрньо - Бельгийская новелла

Поскольку мадемуазель Амбер молчала, он подумал, что она может помочь ему отвергнуть предложение хозяина, но увидел лишь опущенные глаза, отсутствующее лицо. Это было дряблое, умное, слегка отекшее лицо, а его бледность вполне могла свидетельствовать либо о сердечном заболевании, либо о неподвижном образе жизни и долгих ночных бдениях при красном свете, когда она предавалась своим опытам с душами умерших. Г-ну Кошу показалось, что за этим молчанием, этой настороженной позой, за тяжелыми, почти совсем опущенными веками скрывается какая-то затаенная радость. Ноздри ее еле заметно вздрагивали, мясистые губы утончились, чтобы не выдать вспыхнувшей жажды. И ужаснувшемуся отцу показалось, что он заметил ее ликование: наконец-то и она получила покойницу, которую знала.

Надо было еще просмотреть почту, и г-н Кош, спешно покинув столовую, чтобы больше не видеть хозяйку-некрофилку в малиновом шелке, вдруг показавшуюся ему людоедкой, машинально направился к своему рабочему кабинету. Он так торопился распрощаться с Лмберами, что старый хозяин еле успел сопроводить его паническое бегство последним советом уехать: «Решайте сами, а мы возьмем на себя хлопоты по оформлению билетов и паспорта. Ариадна вас заменит…» Неизбежность встречи с г-ном Соэ и другими служащими остановила его во дворе. Они, наверное, уже знают. Видеть машинисток, их цветущую молодость было для него особенно невыносимо. Г-н Амбер, заботясь о репутации фирмы, выбирал самых хорошеньких и образованных девиц, в основном почти одного возраста с умершей. Г-н Кош повернул назад, соображениями приличия оправдывая желание вернуться в свой пустой дом. Окаю двери в очередной раз звякнули его ключи, и этот неуместный звон, прозвучавший на улице в неурочный час, показался ему непристойным.

Жидкость, которую дородная хозяйка заставила его выпить в качестве меры предосторожности от сердечной слабости, ею же властно приписанной на основе довольно слабых симптомов, успокоила его; г-н Кош не привык к наркотическим препаратам, ибо только в исключительных случаях принимал те из них, которые ему навязывали и заставляли брать с собой в доме Амберов, но сегодня напиток подействовал особенно эффективно. Подавленность, обычно наступающая после сильных потрясений, под воздействием лекарства сменилась состоянием долгого оцепенения. Огюстина, убрав с утра кабинеты, после полудня наводила порядок в доме директора и готовила ему обед Она еще не знала о трагедии. Подумала, что за много лет, которые она у него прослужила, он впервые занемог. Директор прошел в спальню и лег на кровать. Временами он надолго куда-то проваливался, а когда «выплывал на поверхность», то едва мысль о смерти Дезире снова возникала в его сознании, как он уже стремился избавиться от нее, погружаясь в темноту и сон: он управлял своей летаргией — достаточно было повернуть голову на подушке, и она подчинялась ему. Около трех часов он все же услышал, что Огюстина ушла. И тогда мысль о возможном визите патрона заставила его выбраться из пропасти забвения.

Господин Амбер, озабоченный и ворчливый, действительно пришел: ворчал он потому, что г-н Кош не пообедал — Огюстина, вернувшись в дом хозяев, рассказала об этом — и не уехал.

По крайней мере надо было дать телеграмму Гарри Джорджу и, наверное, сообщить о случившемся родственникам, друзьям. Извольте! Г-н Кош старательно составил телеграмму. Для родственников, кузенов, с которыми они почти не виделись, достаточно короткого сообщения, текст которого он послушно составил с помощью старого хозяина, поднаторевшего в этом литературном жанре и унесшего бумажку с собой, чтобы отдать ее в типографию.

Г-н Кош остался один. Он решил, что траур освобождал его от обязанности ежедневно смотреть телевизионную передачу, как велела Дезире. Это было непредвиденное и окончательное освобождение. Вечером, облокотившись на подоконник в своей спальне, он долго плакал под звездами. Погода была по-прежнему прекрасная, необычная, казалось, устоявшаяся навсегда — такой обычно бывает калифорнийская, уверенная в завтрашнем дне погода. Ночь жила во власти бархатистых теней, перечеркнутых лунными дорожками, пробившимися сквозь кроны деревьев. Тусклые на восходе луны огоньки звезд — и мертвых и живых — сияли одинаково. Как и накануне, в глубине парка г-н Кош различил два огонька, один — в кабинете археолога, другой, красный, — в комнате, где бодрствовала мадемуазель Ариадна. Жуткая тоска, ревность и страх охватили его при мысли, что, может быть, именно в этот момент она заставляла говорить дух Дезире. Ему казалось, что там, в залитой красным светом комнате спиритки, что-то осквернялось: возможно, толстая старая дева совершала какой-то акт насилия. И что мог сделать он? Он собрался было выйти, пересечь сад. Но свет погас.

На следующее утро, 1 июня, почтальон появился раньше обычного: г-н Кош столкнулся с ним, когда открывал дверь, собравшись дожидаться его на пороге. Это был расторопный молодой человек: в руке он держал тонкий картон кричаще голубого цвета. Королевский пурпур, украшающий его униформу, никогда еще не означал большего могущества. Г-н Кош пробормотал слова благодарности.

Одна открытка вместо ожидаемых двух, ведь накануне он не получил ни одной. Почтовый штемпель на этот раз был различим: 30 мая, 9 часов пополудни. На открытке изображена петляющая дорога и нечто вроде эспланады напротив широкой стены, состоящей из темно-синих горных уступов, пересеченных розовыми горизонталями, над которыми распростерлось невыносимо голубое небо. На переднем плане — скамья, и Дезире писала: «Два часа назад мы здесь сидели». У новобрачной был четкий почерк, в котором угадывались недавно пережитые мгновения счастья. Она писала, что из ущелий Большого Каньона они только что приехали в Лас-Вегас и что американское Монте-Карло («Монте-Карло потому, что здесь играют, а моря здесь нет») очень безобразно, но отель вполне приличный. Г-н Кош взял атлас, проследил маршрут, прикинул дальнейшие этапы путешествия. Сверившись с масштабом карты, он воткнул острие карандаша в фатальной точке, в десяти тысячах миль к северу от Санта-Барбары, измерил расстояние от Большого Каньона… Он запутался в маршруте предыдущих дней и не знал, чем объяснить, что вчерашний перерыв в переписке не был восполнен на следующий день двойной порцией открыток. Ясной и реальной теперь становилась только дорога, которую им предстояло проехать, и открытки, которые он должен был получить из пунктов, следующих за Лас-Вегасом. Надо было только подсчитать, сколько еще времени угасшая звезда будет посылать ему свои лучи. Дезире всегда писала вечером, прибыв в отель (может быть, перед ужином, на уголке стола, застеленного скатертью, сразу после того, как официант принял заказ? Но были ли там скатерти?), посылала открытку на следующее утро; вот эта (Дезире никогда не ставила дат), следовательно, была написана в субботу, 29-го. Он мог рассчитывать еще на открытки от 30-го и 31-го, которые были отправлены 31 мая и 1 июня. Он получит их завтра, то есть в пятницу, и послезавтра, в субботу. До самого конца недели Дезире будет еще говорить с ним. Этот отрезок времени казался ему огромным.