Виктор Шепило - Ночь на площади искусств

— Или я ошалел от радости, или здесь какой-то японский фокус. Послушайте: Карл Мария фон Вебер. Двести сорок шестая симфония для челесты, ударных и виолончели. Опус сорок… дробь… Да что же это? У Вебера никогда не было такой симфонии. Их вообще у него мало, и исполняют их редко. А второй номер — полная чепуха! «Искатели жемчуга» — это опера Бизе, а не какого-то там Амадея опять-таки почему-то Вебера! И никакой токкаты там нет! Тогда в операх никакими токкатами и не пахло!

Члены комиссии в недоумении уставились на дисплей.

К Ткаллеру обратился побагровевший Мэр:

— Что такое? Господин Ткаллер, в чем дело? Где грандиозные симфонии?

— В партитурах, — Ткаллер показал партитуры.

— Но там, в компьютере… все другое…

— Спросите у господина Кураноскэ. Он ведь все гарантировал.

— Я и сейчас гарантирую, — Японец развернул машину, — Компьютер испорчен после того, как был показан совершенно другой результат. Значительная разница знаков на счетчике. Были нарушены пломбы, кстати, очень грубо и неумело, снята задняя панель.

Кувайцев был в полной растерянности. «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка!» — нужно выкручиваться. Его поддерживало лишь то, что Ткаллер сохранял полное спокойствие.

— Да, вы совершенно правы, — обратился директор к Кураноскэ, — Взлом неумелый. Не запасся, видите ли, специальными приспособлениями. Пришлось орудовать не самым изысканным способом.

— Господа! — суетился дирижер, — Да что же это такое? Выходит, мы низко обмануты? Зачем?

К директору зала подошел Келлер.

— Я не записал данных о «Неоконченной симфонии». В каком году написана, когда исполнялась здесь?

— Это уже не важно, — отрезал полковник.

— Для меня очень важно, я должен кое-что записать, — приставал Келлер.

Полковник потребовал объяснений.

— Результаты компьютера оказались самыми неожиданными, — выдал скупую информацию Ткаллер, — Шуму было бы много, а судьба зала оказалась бы незавидной. Да и концерт получился бы куцый. Я принял решение — и вот… У меня все.

— Как все? — удивился Мэр, — А назвать — что же все-таки было в компьютере?

— Не могу. Пока я знаю один — не узнает никто. Хочу лишь добавить, что господин Кувайцев оставался в своей мастерской и переплел то, о чем я его попросил.

Мэр пребывал в полной растерянности. Особенно его угнетала невозможность посоветоваться. И потом: вдруг все это станет достоянием толпы? Дойдет до президента, до подлой прессы?

— Тут я могу вас успокоить, — оживился Ткаллер, — Я убрал самое нелюбимое произведение президента. Да и для вас, господин Мэр, оно было бы крайне нежелательно. И господину дирижеру было бы неинтересно — он исполнял его неоднократно. И пастор возражал бы.

— Я знаю! «Гибель богов» Вагнера! — подпрыгнул любознательный Келлер, — Или «Куплеты Мефистофеля» Гуно!

— Нет, нет, — отмахнулся Ткаллер, — И близко не угадали.

— Тогда от обратного — «Шарман Катрин»! Куда уж популярнее! Угадал? Угадал?

— Успокойтесь, — осадил любознательного туриста Мэр, — Так вы предполагаете, господин Ткаллер, что предложения компьютера никого не устроили бы? И господина президента?.. Именно его? Что вы скажете, полковник?

— Мне уже все равно. Лишь бы беспорядков не было. Но господина директора я предупреждал, еще когда он только развивал свои планы по оживлению музыкальной жизни города. Любое оживление приносит беспорядки. И я буду всячески препятствовать. При таких скоплениях народа все идет кувырком!

Пока все переваривали выводы полковника, любознательный Келлер шумно шелестел страницами своего блокнота.

— Решительно не могу понять, что это было? Может, гимн? Коммунистический или фашистский?

— Господин Келлер! — одернул гостя Мэр и обратился к священнику, — Господин пастор, а вы что скажете?

Священник отложил свои четки, приподнял голову и посмотрел на всех как бы свысока:

— Я лишь вошел в это здание и почувствовал: здесь нечисто. Здесь еще присутствуют… силы. Темные силы.

Дирижер все еще не мог успокоиться, разговаривая со всеми на повышенных тонах — как он привык с оркестром. Какое же все-таки музыкальное произведение могло всем не понравиться?

— Мне необходимо это знать как дирижеру и человеку!

— Не могу, — стоял на своем Ткаллер, — Я клятву давал.

— Кому?

— Себе.

Священник неожиданно для всех вновь отверз уста:

— Мерзок перед Богом делающий это.

Кураноскэ заговорил неожиданно для всех:

— Господа! Если произведения, указанные компьютером, могут навредить благородному делу, то их действительно исполнять не нужно. Тут я солидарен с господином Ткаллером.

— И это говорит создатель компьютера? — не удержался дирижер.

— Я рискну удивить вас еще более. Дело в том, что… я не являюсь создателем «Кондзё». И… это не совсем компьютер.

— Слово полковника! Более ни единого фестиваля! Пломбы сорваны, произведения подменены, компьютер сломан… Мало того, он еще и ворованный! И может, вообще не компьютер…

— Ну зачем вы все драматизируете? — вмешался Мэр, — Нужно выслушать господина Кураноскэ… Если это еще господин Кураноскэ.

— Смею заверить, что я — это я, — поклонился японец, — Но я лишь ученик и ассистент создателя «Кондзё» господина Акинавы. По его заданию я делал расчеты, доктор же в минуты вдохновения горячо рассуждал о том, что человек и Вселенная есть взаимодышащая система. В душе человека есть вся бесконечность мироздания. Порой он так сильно это ощущал, что опасался на эту тему говорить. Акинава все более начал уходить в себя, сторонился коллег, знакомых. Приблизил к себе лишь бывшую жену, с которой расстался более десяти лет назад. Я почувствовал близость разрыва и стал потихоньку собирать все свои расчеты. Доктор, возможно, заподозрил меня в шпионаже, не знаю, но вскоре он рассчитал и меня, и всех своих лаборантов. Уединился со своей женой и тремя вновь нанятыми охранниками в загородном доме, куда провел высоковольтную линию, так как опыты пожирали массу энергии.

Спустя несколько месяцев я встретил доктора Акинаву, и он поразил меня своей безудержной радостью. Объяснил, что с тех высот, куда он забрался, все на земле ему кажется несерьезным, какой-то мультипликацией. Ирония — самый достойный взгляд на наше бытие. Но мироздание не желает, чтобы на его законы смотрели с улыбкой, тем более — с насмешкой.

— Мстит? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

— Природа не мстит, а наказывает. Просто наказывает смешливых человечков. Что делать?! Воспринимать себя серьезно я больше не могу, а смеяться страшно. И тем не менее я в восторге от устройства мироздания. В этом восторге я и хотел бы умереть.