Олег Постнов - Страх

Я отвечал, что виски в мужском роде говорили как раз в двадцатые годы, как, например, у Вертинского, он кивнул, разговор (уже известный читателю) перешел на Харбин, а вскоре по возвращении домой и опять-таки под Рождество я слег с температурой и с больным горлом. Люк тогда еще не был близко знаком мне и не мог меня навестить. Наконец, однако, у меня кончились продукты, и я позвонил Джею. Он примчался в один миг, припарковав свой новенький лощеный «лексус» в трех ярдах от моей двери — по другую сторону от гидранта. Он вошел улыбаясь, с двумя огромными свертками в руках, кивнул мне с порога, и, помнится, я подумал тогда, что как же он прекрасно выглядит: розовый, бодрый и даже изрядно пополневший.

— Где тут у тебя холодильник? — деловито осведомлялся он, в то время как моя мысль, отягченная, впрочем, микробом, продолжала двигаться в обычном своем пространстве, прихватив по пути карнавал гоголевских толстяков из «Мертвых душ» и разницу между ними и тонкими, и вдруг неожиданный вывод, поразивший меня самого, стал мне ясен: Джей, Девонский (мой босс), а также Степан Богданыч при всех своих навыках брать судьбу за рога, все они всё больше и больше сливались друг с другом, как бы обмениваясь исподволь черточкой-другой и уже походили слегка друг на друга — так сказать, невзначай. Вот, например, если Джею приделать очки… Я поморщился и потряс головой.

— Что, болит? — спросил Джей. — Постой, у меня тут эксцедрин…

Он достал капсулы (caplets) и налил мне воды.

— Да, чуть не забыл, — сказал он. — Знаешь ли, кого я вчера встретил в Нью-Йорке?

— Девонского, — выпалил я.

— Тоню. Да не дергайся ты, что за чушь… Адрес, телефон — я всё взял. Спрашивала про тебя, да я сказал что ты все еще в России.

— Спасибо, — кивнул я искренне. — Это ты очень хорошо сделал.

Это и в самом деле было хорошо. Особенно если учесть, что жар в Америке у меня был впервые. Джей усмехнулся и согрел мне молока.

— Она здорово похудела, — сказал он. — И кажется, живет небогато. Ты ведь говорил, у нее состоятельный муж?

— Чорт его знает, Джей. Ведь он русский дипломат, а Киев теперь — Украина.

— Ну да, верно, — согласился он. — Я б на твоем месте не стал с ней встречаться.

— Я и не думаю вовсе. Да мне и не до того.

— Ладно, смотри сам. Карточку я все же оставлю.

Но он еще долго не хотел меня покидать, и мы проболтали до вечера. Для него это тоже был повод увильнуть от забот, что он себе, по обстоятельствам, мог позволить нечасто.

— Между прочим, — сказал он, усаживаясь в роскошное старинное кресло, им же подаренное мне, как, впрочем, и все особенно дорогие вещи в моем доме. — Скажи-ка: ты так и собираешься дальше жить?

— Что значит «так»? — удивился я. Мне вдруг стало любопытно: Джей никогда прежде не заводил со мной речи на подобные темы, ограничиваясь в редких случаях советом, а тут вдруг, после Вашингтона… Я даже привстал на локте. — Тебе кажется, я худо живу?

— Я, впрочем, не могу судить, — сказал он. — Но все выглядит так, будто ты ровным счетом ничего не делаешь.

— Вот новость! Я тут тружусь в поте лица, составляю комментарии, редактирую, перевожу, перевел, к слову сказать, Уайльдова «Телени», огромный, между прочим, роман, хоть непристойный до ужаса, но там есть занятные места…

— Я не про то, — отмахнулся Джей. — Это ты и в России мог прекрасно делать.

— Ну не скажи: я и здесь-то его с трудом добыл (в «Adult book» — Взрослая Книга, магазинчик на север от Riverbend, где торговали в розницу всякой гнусностью).

Джей раздраженно поморщился.

— Не в этом дело.

— Что же еще?

— Ну, видишь ли… — Он побарабанил пальцами по завитку подлокотника и хмуро на меня поглядел. — Вот возьмем к примеру хотя бы твоего Левонского. Он старый еврей, чудак, помешан на книгоиздательстве. Положим. Но ведь это его настоящее дело, верно? Природное, и даже наследственное: оно у него в крови.

— В крови? Это как? — искренне поразился я.

— А ты не знал? У него и отец, и дед были книгоиздатели.

— Где? Здесь?!

— Нет, кажется, в Польше… Или в Венгрии. Отец чуть не погиб в войну. Да не в этом суть! Я про то, что ты даже этого вот не знаешь, а ведь работаешь с ним третий год.

— Второй. Да, как же, станет он мне об этом говорить!

— Не важно, ты не только этого не знаешь. Ты вообще ничем не интересуешься, никуда не ходишь, не ездишь и ничего не видишь. Ты не то что Штаты, ты, верно, в Нью-Йорке-то даже нигде не был, а только сидишь дома, как в норе.

Разговор, понятно, все больше и больше меня занимал.

— Положим, что так, — кивнул я, улыбаясь. — Но с чего же мне беспокоиться? Я, например, вообще равнодушен к туризму.

Джей опять сильно поморщился.

— К туризму… А скажи, к чему ты не равнодушен? Я-то, конечно, мораль читать тебе не хочу… Да и не должен. А все-таки?

Я постарался собраться с мыслями. Это было легко: эксцедрин уже прогнал из головы моей муть и мне было на особый лад весело. Простуда имеет свойство отторгать от души заботы, оправдывая нас — или давать отсрочку делам, которых, вопреки Джею, всегда достаточно.

— Вот странно! — сказал я меж тем: мне захотелось вдруг откровенности. — Ты знаешь ли, что ты не первый говоришь мне это? Но, допустим, у меня есть свои причины. Я сознательно выбрал лень — что тогда?

— Очень может быть. Но я давно о тебе думал…

— Что же ты думал?

— Да вот как-то тут удачно все шло на бирже… Потом, правда, оборвалось. Но я вдруг представил, что бы ты стал делать, дай тебе миллион.

— Ну, это просто! — засмеялся я. — Тотчас отнес бы к тебе и отдал в рост.

— А если б меня не было?

— Ну-у…

— Нет, в самом деле: что?

— Ну, не знаю.

— А я знаю. И заметь себе, что это вовсе не так-то легко угадать, что станет делать человек с деньгами, тем паче большими. Вот ты и сам не знаешь. А будь они у тебя — с тобой все было бы ясно: ты бы сдал их в Сити-Банк и жил бы с процентов.

— Отличная мысль! — воскликнул я, все более веселясь, и даже сел в постели. — Хотя в твоих устах это звучит так, словно со мной было бы покончено.

— Вот именно. Там прибыль — семь процентов в год. Понимаешь?

— Нет.

— Ты жил бы на эти шестьдесят тысяч и ничего — понимаешь ли? — ровным счетом ничегошеньки бы не делал. До самой смерти.

— Ну и что? Я всегда хотел быть рантье. Что, по-твоему, мне следовало бы делать?

— Что? Из миллиона можно сделать десять. А из десяти — сто. Можно придумать кучу разных разностей. А ты бы лежал на боку.

— Но ведь это самое приятное. И к тому же, ворочая деньгами, их можно потерять. Лучше уж надежный процент. Ты что-нибудь имеешь против?

— То, что человек, так обращающийся с капиталом, не заслуживает его — в самом высшем смысле. У тебя никогда не будет миллиона.