Олег Постнов - Страх

— Верно, — опять согласился я, причем Джей в третий раз поморщился. — Он мне не нужен. Но если уж ты непременно хочешь знать мое мнение, ты все-таки не совсем прав.

Джей посмотрел выжидательно.

— Тут все дело в том, что я не люблю общих мест, — сказал я. — Допустим, я редко бываю в Нью-Йорке. До него далеко. Но здесь, в городе, я брожу по улицам, иногда болтаю с людьми…

— С какими людьми?

— С разными. В кафе, в магазинах… Конечно, в итоге моя Америка не совсем такая, как твоя, и не типична для русского эмигранта; но, с другой стороны, я не совсем русский и не совсем эмигрант.

— О чем же ты болтаешь в своих кафе? — полюбопытствовал Джей.

— Ну как тебе сказать… Вот, например, вчера мне повстречался в restroom [2] Туалет (амер.). один старик-инвалид. Он жаловался, что тут — это был книжный магазин — такой же бардак, как во всех штатах (он сам из Пенсильвании, что ли), что он давно вызванивает стюарда из своей инвалидной кабинки (там, как в самолете, есть специальный звонок) и что жидкое мыло над умывальником вечно вонючее, а салфетки для задницы только двух сортов…

Джей хмыкнул.

— Всё?

— С ним — да. Потому что стюард как раз пришел.

— A-а. А то уж я думал, ты сам помог ему подтереться… Что, ты всерьез считаешь, что такие встречи тебе нужны?

— Более или менее. Я как раз в тот день встретил другого старика — уже в супермаркете. Он меня просил обменять ему тридцать foodstamps [3] Пищевые марки (амер.). на столько же долларов. Говорил, ему нечем платить за свет. А при этом у него был самый приличный вид, я б никогда не догадался, что он беден. Верно, следит за собой из всех сил и все такое.

— Да… — протянул Джей. — Я вижу, старики к тебе липнут. Ты ему обменял?

— Конечно. Видел бы ты, как он обалдел, услышав мой акцент и узнав, что я из России.

— Натурально, — Джей кивнул. — Он тут всю жизнь горбатится, а под старость спросил милостыни у бездельника-иммигранта…

Он улыбнулся — чтобы не вышло грубо — и перевел разговор на другую тему. Взял под конец взглянуть мой перевод Уайльда. Согласился, что роман — дрянь (визионер-вуаёр страстно жаждет своего друга, содомита-гетерофила), и с этим уехал. Но я, конечно, не упустил в душе сравнить его упреки по поводу моего образа жизни с субботним диспутом о демократии. Что же касается возможных вздорных домыслов о допустимости таких сравнений, то у меня было алиби: температура и насморк, которые, несмотря на таблетки (очень хорошие), вновь стали давать о себе знать. Я даже раскашлялся напоследок, так что Джей, уже в дверях, сказал, что если что, лучше лечь в больницу. Тут это обычное дело в случае простуды, сказал он. Страховка же у меня в порядке? Они с женой меня навестят… Страховка была в порядке. И я подумал про себя с усмешкой, что, знай он мои подозрения (в общем, вполне произвольные, надо признать), я, пожалуй, как раз бы лег в палату № 6.

Но и он, и Степан Богданыч были правы по меньшей мере в одном: мне действительно было трудно смотреть по сторонам, пока я пытался сладить с ходом событий вблизи меня. И потому тот чудный, в сущности, новый мир, в который я попал, выйдя из самолета в аэропорте Кеннеди (JFK), словно пропадал из-за этого для меня даром. Я будто договорился сам с собой не видеть в нем ничего, кроме новых кулис, или новых декораций, для старой пьесы и легко научился, как большинство русских вслед за Набоковым, презирать то, что, в отличие от него, они зачастую попросту худо знают. Они не могут скрыть скептической мины, найдя, к примеру, в том же «Art Store» галстух с Джиокондой или носки с Веласкесом, хотя вряд ли отдают себе отчет, что аляповато одетые американцы (на самом деле очень внимательные к одежде, своей и чужой) тоже смотрят на эти вещи с улыбкой, только, в отличие от них, без презрения, а со смехом. И что досужий клерк вполне способен явиться в таких носках на дружескую вечеринку лишь с целью позабавить приятелей, причем ни ему, ни им это нисколько не помешает затем восхититься искренне тем же Да Винчи где-нибудь в National Museum, полном народу, к слову сказать, в любой час дня; да и только ли это?

Я входил в какой-нибудь «Staples» прикупить тетрадь, но оказывался в писчебумажном раю, при ближайшем рассмотрении не столь изобильном, как, например, супермаркеты калибра «Food Town» (от моего дома шоссе № 1, юг), — что, впрочем, логично, ибо американцы в первую очередь мастера поесть, — но все же уютном, вызывающем сладкую дрёму мирке, полном тех эфемерных драгоценностей, в которых понимает толк и заведомо к ним наклонен — в прямом и переносном смысле — лишь завсегдатай письменного стола: разномастных готовален, раштров [4] Инструмент для нанесения нотных строк. , совсем крошечных глобусов, почтовых инструментов и чуть ли не комнатных астролябий тут же в углу среди аппетитных стопок бумаги, столь белоснежной, что сами собой приходят мысли, достойные ее, хотя все это, должно быть, рассчитано опять-таки на клерков, только служит уже для их дел, не утех. И рядом с блокнотом, украшенным «Поцелуем» Климта, лежит солидный, с золотым обрезом чистенький гроссбух — account book, чтоб быть точным, с педантической надписью: «512 разлинованных страниц». Наконец и скрепки — не разноцветные, как в детских отделах, а золотые, словно пенсне писца, в строгих пеналах, рядом с плечистым пресс-папье, похожим на бюст штангиста в погонах из мрамора, — довершают декор. После таких шкафов веселые айлы какого-нибудь «Shop Rite’» — известно, желудок не голова — кажутся праздными, скучными, пока вдруг не встретишь где-нибудь невпопад между банками кофе или свертками для камина (dura flame) невесть как попавшую сюда пожарную машину длиной в локоть, с выдвижной лестницей, с помпой и шлангом, о которой страстно, беспредметно и долго мечтал лет в семь, даже не зная вовсе, что такие бывают на свете…

A propos, об игрушках. Уставшему русскому трудно привыкнуть вначале, что это все — всерьез. «Игрушки — это мы», гласит девиз одной из главных детских фирм США. Однако кажется, что и взрослые не взрослеют. «Человек первым делом должен жрать, да!» — говорит несимпатичный герой того же Набокова, правда, немец. Автор с ним язвительно соглашается: само по себе это действительно так. Однако же в Штатах вскоре узнаёшь, что делать это можно тысячью разных способов, о чем всякий раз напоминают не только рестораны — это их поприще, — но и супермаркеты. Мир как будто закончен, доведен до конца, так что гражданам больше нечего делать, как лишь субботствовать, ворча и поглаживая себя по брюшку: «Зело хорошо!» Но вот это-то как раз лишь видимость, и русскому, привыкшему у себя в Мордоре, что стрелки истории давно стоят, трудно понять, что все вокруг полно неуловимым, но важным и нужным, весьма продуманным движеньем. Супермаркет, к примеру, произошел, как всем известно, из рыночных рядов, тех самых, что, по слухам, заполонили сейчас новую Россию (не знаю, не видал). Ряды — «острова» (ничего не могу с собой поделать, тут чудится мне Джон Донн с его вечным колоколом, звонящим, понятно, по мне) — сохранились до сих пор и различаются по типам продуктов. Это единственное место, в котором имеют силу «деньги бедняков» — пищевые марки. Может быть, из-за этого (вот где мораль!) супермаркет все еще не принял окончательных форм и продолжает расти, глотая, как фокусник — шпагу за шпагой (а там и факел, и гирлянду свечей), всё новые отрасли торговли: аптеку, цветочный ряд, посудную лавку. Уже висят где-то сбоку, вблизи айсберговых стен мороженого (лучшее — «Клондайк»!), плечики с самой нужной одеждой; уже книги, газеты, открытки — море открыток, на все случаи жизни, от благодарности боссу до траура по сдохшему псу — доступны за те же марки. Уже даже пожарная машина… Я не возьму ее. У меня в доме пожар, но я улечу на небо, просто так, как божья коровка. И уже скоро. Уже пора. Я иду к выходу. Открытки. Котенок сунул лапу в аквариум. Подпись: «Желаем тебе всего, до чего ты сам сможешь дотянуться». Это, должно быть, общее пожелание всем, кто пришел в магазин. Но не мне.