Нил Гейман - Сошедшие с небес

Он жалел, что не помнил своих родителей, в особенности отца. Он питал к отцам слабость и горевал, что самому так и не довелось стать одним из них. Иногда он казался себе соринкой, вошью, уродом, которому лишь по какому-то недосмотру со стороны Господа довелось ощутить биение сердца и зажечь в себе искру разума. Мысли о невероятной хрупкости бытия начинали осаждать его каждое утро, стоило ему открыть газету или включить телевизор.

Сердечная мышца оказалась жилистой и старой, но потрясающе маленькой. И все, что к ней присоединялось, было удивительно хрупким Вены, которые вскрывались от нажатия ногтя, как стручок гороха. Небрежная мешанина органов в грудной полости. Мозг, опасно балансирующий на стержне позвоночника: он походил на шутку, на фокус с тарелкой, вертящейся на кончике палки и заранее обреченной на падение. На свете столько способов умереть, столько разных несчастий и бед подстерегают тело, что просто удивительно, как люди вообще доживают до старости, хотя, если подумать, никакая это не старость. Что такое даже самая долгая человеческая жизнь по сравнению с девятью миллиардами лет, отпущенными гудящей космической топке под названием Солнце. Правда, человек может обзавестись семьей, ощутить тепло нежной мальчишеской кожи и уйти, утешаясь этим.

Он оторвался от работы около часа ночи. Плеснул себе виски и сел в кресло, откуда удобно было наблюдать за другими домами-башнями в квартале, следить, как постепенно гаснут огни, как движутся фигуры в экранах окон. Он пытался вспомнить то время, когда был молод, но это оказалось трудно. Нет, молодость у него, несомненно, была, но теперь, в старости, она виделась как сквозь пелену, точно его внутреннее зрение поразила катаракта.

Прикончив выпивку, он стал растирать лицо и руки, пока чувство онемения не покинуло их полностью. Тогда он вернулся к вороне и закончил работу. Прежде чем зашить полость, он взял из коробки, которую хранил в ящике стола, золотистый волосок и осторожно вложил его внутрь. В коробке лежала целая прядь, она принадлежала одному мальчику, который умер маленьким. К нему она попала случайно. Но почему-то стала для него очень важна.

К трем часам птица была готова. Он упаковал ее в пузырчатую пленку, обернул коричневой бумагой и перевязал бечевкой. Вернулся к своему стулу. Задумался о странной привычке, которая сопровождала завершение каждой его поделки, но так и не вспомнил, откуда она взялась. Что-то вроде потайной личной подписи, наверное? Конечно, никакого особого значения это не имело, но остановиться он уже не мог. Он как будто отдавал некий долг тому мертвому мальчику, которого он не знал. Продолжал его жизнь в этом мире. Он снова сел в свое кресло, еще выпил, посмотрел в окно и заснул.

Когда он проснулся утром, небо было пепельно-серым. Ему снился отец, на которого он, может быть, похож. Может, это был Керри Грант. Или Джонни Вайсмюллер. Наверняка ведь было время, когда тот брал его на руки, подкидывал в воздух, щекотал, смешил.

Глубоко во рту стоял неприятный вкус переваренного виски. Мыться было холодно, переодеваться тоже. Ему доставляло некоторое удовольствие то, что он, одинокий старик, может поступать в отношении личной гигиены так, как ему захочется, ведь бранить его все равно некому.

Он сел в автобус и проехал полмили к северу, где вышел на перекрестке и пересел в другой автобус, который повез его в соседний район, минутах в десяти езды оттуда. Там он вышел и последние четверть мили, отделявшие его от промзоны, прошел пешком.

Он зашел в кафе, основными посетителями которого были строительные рабочие в ярко-оранжевых жилетах, шоферы-дальнобойщики и служащие окрестных офисов, и позавтракал там чаем с тостами. В девять тридцать он подошел к автостоянке, рядом с которой находились выставка-продажа ковров, автомастерская и старая фабричка, превращенная в букинистический магазин. Чей-то велосипед стоял, прикрепленный цепью к входу для служащих, прямо перед большой роликовой дверью, которая не открывалась ни разу с тех самых пор, как фабрику закрыли лет пятнадцать тому назад.

Дверь давно уже проржавела и, по всей вероятности, заклинилась намертво. Внутрь входили через боковую дверцу, обклеенную политическими лозунгами, стикерами и статьями из местных газет, оплакивающими судьбу независимой книжной торговли, которая стонет под железной пятой Оксфама. Мальпас дважды стукнул в стекло и вошел.

Клайв Грилиш сидел на своем обычном месте за прилавком и трясущейся от «паркинсона» рукой вылавливал из кружки чайный пакетик.

— Доброе утро, Андерс, — сказал он, когда Мальпас положил свой пакет на прилавок, среди обычных залежей: катушек с кассовой лентой, книг, на которые нужно было наклеить ценники, бумажных пакетов, карандашей. Как всегда, Грилиш не поднял головы, чтобы поприветствовать старого друга. Мальпас видел только его макушку да коричневую полоску оправы очков.

На фабрике было тихо; тысячи книг глушили любой звук, так что тот падал замертво, едва успев родиться. За стенами Мальпас слышал шумы: громыхнула пластмассовая крышка контейнера, задребезжали лопасти вентилятора, приглушенно запело радио, мимо взад и вперед проносились машины.

Грилиш взял птицу и торопливо сунул ее в ящик под прилавком. Мальпасу показалось, что его лоб заблестел еще ярче: вспотел он, что ли?

— Ты никогда не смотришь мне в глаза, Клайв, во время разговора, — сказал он. — По правде говоря, и в другое время тоже. Когда мы с тобой… дружески молчим.

— И что с того? — спросил Грилиш, вертя в пальцах ложку.

Мальпас устремил взгляд вдоль узкого прохода, который делил пополам пространство фабрики. Окна вдоль него загромождали горы книг.

— Ничего, — сказал Мальпас. — Просто иногда я думаю, может, во мне есть что-то, что тебя… пугает.

— Твои расспросы, — ответил Грилиш и даже усмехнулся, но усмешка вышла мертворожденной. — Вот что меня пугает.

— Почему? — Он силился вспомнить, когда и как они стали друзьями, и задумался о том, подходит ли слово «дружба» для обозначения их отношений.

— Неважно, — буркнул Грилиш. Он вынул бумажник и выудил из него банкноту в пятьдесят фунтов. — Не надо больше птиц, пожалуйста.

Мальпас был в шоке.

— Но я этим живу. Ты же всегда говорил мне, что у тебя нет проблем с их сбытом. А я никогда не просил больше. Я знаю, что ты наверняка делал на них неплохой навар…

— Птиц больше не нужно. — Тут он поглядел Мальпасу в лицо, и, хотя линзы его очков бликовали на свету, скрывая глаза, Мальпас почувствовал в них страх. — Я больше ничего не могу для тебя сделать.

— О чем ты? Я что, попрошайка?

Наверху раздались шаги. Кто-то с шелестом потянул с полки книгу — этот звук ни с чем не перепутаешь. Грилиш съежился, как от удара. — Я не слышал, чтобы кто-нибудь входил, — сказал он.