Майкл Мартоун - Папа сожрал меня, мать извела меня

В переплете черного бархата, с закладкой в виде вшитой розовой ленточки, томик идеально лег мне на ладонь, словно предназначен был моей руке. Долго, долго я читала и пристально, упоенно вглядывалась. Быстро и славно летели часы, и настала глубокая полночь. (Да я и не отличала день от ночи за глухими шторами.) Синяя птица вся оплыла, и лишь желтые лапки, смастеренные из ершиков для курительных трубок, торчали по краям синей лужи. Я протянула руку и попыталась слепить заново птицу из воска, но получился бесформенный цветной комок. И все же свеча зажглась опять, и пролился свет, ярче прежнего, на черную бархатную книгу и ее тончайшие страницы.

Я с таким рвением пыталась осветить папиросную бумагу — чтобы узнать больше о Ma Marraine и прочем, что увидела в сиянии свечи и углы, где размещались мышеловки. Да, у этой башни были и углы, что довольно примечательно — в круглой-то комнате. Как мне удалось не заметить этого раньше — не могу объяснить… И впрямь одно архитектурное диво внутри другого, поскольку саму башню снаружи не было видно.

Итак, углы осветились, и в одном, позади мышеловки, я отчетливо разглядела малюсенький портрет девочки, почти дозревшей до женства. Не знаю, откуда я взяла этот оборот, «дозреть до женства», лучше сказать, что это был малюсенький портрет молодой девушки. Так вот, я не могла смотреть на это изображение подолгу. Более того, я обнаружила, что мне приходится закрывать глаза всякий раз, когда взгляд натыкался на портрет, и я не ведаю, почему, но, казалось, раны распространялись по моему нутру от больных ног к сознанию, и оно стало более… порывистым и скрытным, что ли. Я заставила себя смотреть на портрет.

Ничего особенного в нем не было, скорее виньетка, нежели картина. Девочку изобразили в полный рост, несколько смазанно, будто она сливалась с фоном, похоже на Kinder- und Hausmärchen , [16] «Детские и семейные сказки» (нем.) . да, можно сказать, что портрет походил на иллюстрацию. Обычная девочка, вроде меня. Взгляд угрюмый, волосы обвисшие, немытые, а по лицу и плечам видно, что она недоедает — тоже вроде меня. (Я не пытаюсь оправдаться перед вами или кем бы то ни было еще, ныне или в будущем, а просто отмечаю сходство.)

Что-то в портрете этой девочки вернуло меня в сознание. Я и не отдавала себе отчета, в какой ступор он меня ввел, прямо в башне, но, глянув в ее угрюмые глаза, я проснулась. Мое пробуждение, думаю, никак не было связано с самой девочкой — скорее со странной манерой исполнения картины, этого крошечного портретика, не больше мыши, но в натуральную величину. И полностью белым по белому, как и вышивки на стенах.

И хотя ощущала себя пробужденной и живой, как никогда прежде, я обнаружила, что меня внезапно одолела печаль. Не знаю, почему, но знаю точно, что, когда мой напарник принес мне мой еженощный черный кофе, я услала его за кувшином черничного вина. И попросила принести чашку в розовый цветочек. Мои нужды вдруг стали настойчивее и изощреннее, и хорошо, что ему удалось найти в кухонном буфете все необходимое для их утоления.

Какое-то время, потягивая вино, я вперялась в портрет угрюмой девочки, смотрела в крошечные ее глаза. Наконец, совершенно удрученная своей неспособностью постичь истинную тайну воздействия портрета (и явно не осознавая, что почти встала), я упала на раскладную кровать. Вернулась своим раздраженным вниманием к маленькой книжке, что нашлась под подушкой. «Просто, неукрашенно», — гласила страница. Остального описания не было, за исключением восклицания энциклопедических масштабов:

ОНА БЫЛА МЕРТВА!

«И я умерла». Вот какие слова пришли мне на ум. Но я тогда мертва не была, и не умерла во многие следующие дни и ночи, что мы прожили вполне счастливо в том лесу с моим напарником — не как муж и жена, но и не как брат с сестрой, и я не могу толком объяснить нашу связь.

Вскоре, конечно, я не могла ни о чем больше думать, кроме девочки на портрете. Каждую ночь мой напарник приносил мне чашку черничного вина, и каждую ночь я пила его, просила еще и размышляла: «Кто она была? Кто я есть?» Ответа я не ждала — нет-нет, я его и не желала. Ибо в изумлении своем находила полное удовлетворение.

И я не удивилась — так привыкла к растерянности, — когда однажды утром проснулась и обнаружила, что портрет исчез; и не только портрет, но и все маленькие священники с птичками со стен. Никакой вышивки, никакой башни, никакого напарника. Никакого черничного вина. Я лежала в какой-то другой маленькой темной комнате, в постели (не на кровати с колесиками). Рядом сидели старуха и врач.

— Бедненькая, — пробормотала старуха. И добавила, что мне нужно мужаться и дела идут неплохо. Вы, конечно, можете себе представить, что старуха и врач немедленно подверглись моему самому большому подозрению — я заподозрила их и про себя, и возмутилась вслух, ибо знала: я не сделала ничего такого, чтобы у меня отняли то, что я научилась любить в той загадочной неволе — или доме. Нет! Мне очень нравилось быть жалкой и затуманенной, чтобы мой напарник носил мне чашки с черничным вином на ночь, а по утрам — кофе и булки. И мне все равно, что булки были такие черствые, что у меня зубы шатались в лунках, как шатался мой мозг или синие птицы по лесу, когда их гнезда разоряют вороны.

Врач жизнерадостно заглушил мои протесты. Он сказал, что прогнозы мои улучшатся только в одном случае: нужно отказаться от всех мрачных мыслей. Он указал на дверь, которую я раньше не замечала. «Ключ от Библиотеки у тебя есть, — сказал он. — Просто выбирай осторожнее, что читаешь».

Я написала эту историю летом, в публичной библиотеке городка в Массачусетсе. Шел сезон рыбалки. Я ехала в библиотеку, детишки в желтых плащах закидывали удочки на мосту, а у их ног стояли полные ведра еще живой рыбы. Но в библиотеке сезон рыбалки царил всегда — там по узловатым сосновым стенам размещались диорамы шхун и сети с морскими звездами. Я уселась за стол напротив старика, решавшего кроссворды. Он действительно будто сошел со страниц «Старика и моря». Я читала По и кое-какие исследования по романам XVII века и сказочным сценам в них. Неким манером близость соленой воды в сочетании с По и немецким языком XVII века перенесла меня в эту историю. Для меня эта сказка — очень архитектурна, вроде ящика Джозефа Корнелла или диорамы, и сочинение ее поселило меня, пусть ненадолго, в невозможный домик моей мечты. Разумеется, можно сказать, что это история о тревоге влияния или, вероятно, еще шире, — о влиянии тревоги: она, думаю, содержит в себе шифр к моей писательской работе со сказками. Но шифр этот скрыт, как и положено тайнам.

— К. Б.

Источники:

Эдгар Аллан По, «Овальный портрет» (версия 1848 г.)