Андрей Малыгин - Гонзаго

У Евы от изумления расширились ее прекрасные голубые глаза, и она от неожиданности даже переспросила:

— Меня? Вот это на самом деле невероятно! — Но уже через какое-то мгновение она понятливо заулыбалась. — О, теперь-то мне все понятно. И как же долго вам, Юрий Петрович, удавалось скрывать свое истинное лицо! Да у вас, похоже, есть несомненные склонности к литературе. Вы так интересно говорите, так интересно рассказываете, что вас можно прямо заслушаться. Может быть, вам есть смысл поменять работу преподавателя математики на работу преподавателя литературы? У вас так необыкновенно легко складывается сюжет нового художественного произведения. Хоть садись и тут же записывай!

— Уважаемая Елена Владимировна, должен со всей откровенностью вам признаться, — он на минуту сделал паузу и пристально взглянул в ее удивительные глаза, которые замерли в ожидании, — еще в школе во мне все время боролись два предмета и два направления — это литература и математика. И вначале, как вы понимаете, верх одержала математика, а сегодня под напором некоторых жизненных обстоятельств во мне явно побеждает литература. И я, честно говоря, нахожусь в большой растерянности — чему же отдать предпочтение? Цифрам и формулам или безумным и пылким словам? А как вы, коллега, считаете сами?

Ева демонстративно задумалась и сквозь улыбку, которая так и прорывалась через напускную серьезность и строгость, произнесла:

— Ну… не знаю, это такой серьезный вопрос. Надо над ним крепко призадуматься. Ведь свободных штатных единиц преподавателя русского языка и литературы в нашем учебном заведении, кажется, нет. К тому же будет жаль потерять такого опытного коллегу по работе, у кого есть чему поучиться. Да и простят ли, Юрий Петрович, эту измену вам другие собратья по цеху?

Уфимцев глубоко и демонстративно вздохнул и, сложив ладони у груди, с мольбою в голосе проговорил:

— Ну, хоть не навсегда, а хотя бы всего на один вечер вы можете мне это разрешить? Сжальтесь же над погибающим от распирающих его слов и эмоций человеком. Или чувство жалости вам совсем незнакомо? К тому же должен вам признаться, что у меня есть обязательство, скрепленное сегодня ночью нерушимой мужской клятвой, которую нарушить я, увы, не могу.

— Юрий Петрович, да ваша жизнь, оказывается, окутана вся сплошными тайнами и душевными порывами! А вы представлялись в кругу коллег таким строгим, наполовину рафинированным мужчиной. А у вас, оказывается, два противоположных лица! Ну, не мучайте же любознательное женское начало и выкладывайте вашу, теперь уже самую страшную тайну, поскорее!

— Это поразительно, но как же вам не терпится проникнуть в святая святых меня! И учтите, уважаемая Елена Владимировна, что за искренность платят той же самой монетой. Так готовы ли вы к этому?

Она потупила глаза и смущенно произнесла:

— Скорее да, чем нет, Юрий Петрович…

— Ну, так и быть. Я расскажу вам про мой необычный сегодняшний сон. Только, чур, над ним не смеяться.

— Ну, что вы, Юрий Петрович, разве ж можно. Ведь это только сновидения, какими необычными они бы ни казались.

Он рассказал ей подробно про сон. Как к нему на встречу явился сам Александр Сергеевич Пушкин, и как они вместе сочиняли пылкое, признательное стихотворение.

— Юрий Петрович, так вы сочинили это послание своей девушке? А? И есть ли хоть какая-нибудь надежда услышать эти стихи сейчас? — Взгляд Евы стал серьезным и напряженно-вопросительным, а Уфимцев понял, что минуты, которые должны перевернуть всю его жизнь, уже настали, и медлить больше никак нельзя. Промедление здесь уж точно смерти подобно…

Он ничего не ответил, а после небольшой паузы начал читать, и голос его звучал искренне, уверенно и вдохновенно:

Он закончил стихотворение и, повернувшись к Еве, пристально посмотрел на нее, пытаясь понять, какое же впечатление эти строки, эти слова признания в любви произвели на нее. А она долгим-долгим взглядом смотрела на него, и глаза ее были полны слезами. Наконец, поборов сильное волнение, которое мешало ей говорить, Ева очень тихо спросила:

— Могу ли я надеяться… Юрий Петрович, и услышать от вас, что эти прекрасные искренние строки вы сочинили… для меня?

— Елена Владимировна, — он взял ее правую ладонь в свои руки и тут же почувствовал, как сердце его под напором нахлынувших эмоций зашлось в неистовом беге, — а разве у вас еще остались хоть какие-то малейшие сомнения?

Она счастливо улыбнулась и вытерла кончиками пальцев свободной руки скатившуюся из глаза крупную слезу.

— Вы знаете, коллега, при всей вашей внешней сдержанности я давно заметила на себе ваши такие пристальные, красноречивые взгляды… что смутная мысль об их истинном предназначении уже давно запала мне в душу и терзала меня. Но вы так стоически держались, что я уже начала подумывать, а не ошиблась ли я в своих предположениях. И безумно рада, что это совсем не так.

— Так… значит… — он почти задохнулся от душившей его радости, — ваш ответ положительный?

— А вы что, так до сих пор и не поняли? — ответила она тихо и доверительно положила свою голову ему на грудь.

Выпустив руку, он обнял ее за плечи и, коснувшись щекой шелковистых волос, страстно зашептал:

— О, как я давно ждал этого самого волшебного момента в моей жизни! И не могу до конца поверить, что это чудо наконец-то свершилось! — Он поднял ее голову руками и, заглянув в полные радостных слез глаза, прошептал: — Лена! Ле-еночка! Какое удивительно прекрасное и самое обворожительное имя на свете! Как же я его люблю! — И губы его тут же прижались к ее нежной и мягкой щеке.

Он целовал ее щеки, губы, волосы и глаза и долго не мог остановиться от этого необыкновенного наслаждения, которое трепетало в каждой клеточке его восторженной плоти.

А в это самое время небо с новой силой озарилось вспышками разноцветных огней праздничного фейерверка, и над искрящейся лентой могучей реки прокатился торжественный гром. Но теперь казалось, что город салютует и радуется уже совершенно другому редкому и великому событию — чуду взаимной любви, которое в его день рождения только что вот здесь и сейчас наконец-то свершилось…