Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

Я так точно знаю его возраст, потому что это первое, что дети узнают друг о друге, это главное и решающее обстоятельство, на основании которого они определяют, дружить им или нет. Ему было девять, мне восемь. Его день рождения в апреле, мой в июне. Когда он с отцом появился в нашем доме, летние каникулы были в самом разгаре.

Его отец ездил на темно-красном грузовике, который всегда был в грязи и в пыли. Однажды в дождь мы с Майком забрались в кабину. Не помню, зашел ли тогда его папа к нам на кухню – перекурить там, выпить чаю, – пережидал ли дождь под деревом или отправился, несмотря ни на что, работать. Дождь хлестал в стекла кабины и каменными пальцами барабанил по крыше. Пахло мужиками – их рабочей одеждой и инструментами, табаком, грязными сапогами и носками, воняющими кислятиной и сыром. А еще мокрым мохнатым псом, потому что мы захватили с собой и Рейнджера. Для меня Рейнджер был чем-то вроде обязательного приложения, я привыкла, что он везде за мной ходит, и иногда без особых причин вдруг приказывала ему сидеть дома или убираться в конюшню – в общем, оставить меня в покое. А Майк его любил и всегда обращался к нему ласково и по имени, рассказывал ему о наших планах и ждал его, когда он убегал по своим собачьим делам – погоняться за кроликом или сурком. Они с отцом жили в постоянных разъездах, и Майк не мог завести свою собственную собаку.

Однажды, когда Рейнджер был с нами, он погнался за скунсом, а тот задрал хвост и обрызгал его. Майка и меня потом за это слегка отругали. Моей матери пришлось бросить все дела и ехать в город за томатным соком. Этого сока она привезла несколько больших банок. Майк упросил Рейнджера забраться в ванну, мы поливали его томатным соком и втирали сок ему в шерсть. Со стороны казалось, будто мы купаем его в крови. Мы, помнится, рассуждали: сколько людей надо, чтобы получить столько крови? Сколько лошадей? Слонов?

Я была ближе Майка знакома с кровью и убиением животных. Водила его показывать тот угол выгона у ворот конюшенного загона, где мой отец стрелял и разделывал лошадей, мясо которых скармливали лисам и норкам. Земля там была вытоптанной, голой и глубоко пропиталась кровью, приобретя буро-красный оттенок. Еще я брала его в мясной сарай, где висели лошадиные туши, дожидаясь, пока их перемелют на корм. Мясной сарай был просто навесом со стенами из проволочной сетки, и эта сетка была вся черная от мух, пьяных от запаха мертвечины. Мы брали в руки дранку и били их влет.

Ферма у нас была маленькая – девять акров. Во всяком случае, достаточно небольшая, чтобы я исследовала все ее уголки, и каждый уголок имел свой, особенный вид и характер, который словами мне не выразить. Легко объяснить, что особенного в навесе с проволочными стенами, за которыми на страшных крюках висят длинные, бледные конские туши, или в вытоптанном пятачке пропитанной кровью земли, где они из живых лошадей превращались в запасы мяса. Но были и другие вещи, такие как камни по сторонам мостков, ведущих к конюшенной двери, а ведь и они мне так же много говорили, хотя ничего запоминающегося там не происходило никогда. По одну сторону был большой гладкий беловатый камень, который торчал и над другими возвышался, так что та сторона казалась мне главной и общественно значимой; я всегда взбиралась на мостки именно там, а не с другой стороны, где камни были темнее и теснились каким-то более мелкотравчатым образом. Каждое дерево на участке стояло тоже как бы в только ему присущей позе, имело собственное выражение лица: вяз смотрел спокойно, дуб – угрожающе, клены были дружелюбны и будничны, боярышник похож на сердитого старика. Даже ямы на речной косе, откуда мой отец много лет назад брал гальку на продажу, имели свой отчетливый характер, и легче всего он угадывался, когда через них шла вода на исходе весеннего паводка. Одна яма была маленькая, круглая, глубокая и совершенная; другая была вытянута, как хвост; а еще одна была широкая, неопределенной формы, и над ней всегда возникал бурун, потому что она оставалась ближе всех к поверхности.

Майку все эти вещи увиделись под другим углом. Да и мне тоже – теперь, когда я была с ним. Я теперь видела их и его глазами, и своими, и мое ви́дение было по самой своей природе непередаваемым, поэтому мне приходилось держать его в секрете. Он все оценивал с точки зрения непосредственной пользы. Большой бледный валун у мостков был нужен для прыжков – чтобы, коротко и резко разбежавшись, взлететь с него в воздух и, миновав торчащие ниже по склону мелкие камни, приземлиться на утрамбованную землю около конюшенной двери. Все деревья были для лазанья, но особенно клен рядом с домом: от него отходил толстый сук, по которому можно было переползти и спрыгнуть на крышу веранды. А галечные ямы годились на то, чтобы прыгать в них сверху с диким рыком зверя, настигшего наконец свою добычу после яростной погони в высокой траве. Если бы чуть пораньше, говорил Майк, не так бы все пересохло, можно было бы построить плот.

Этот проект обсудили и в применении к реке. Но река в августе была скорее каменистой дорогой, чем водным путем, и мы, вместо того чтобы пытаться куда-то плыть или купаться в ней, снимали обувь и по ней бродили, то перепрыгивая с одного белого, как старый череп, камня на другой, то оскальзываясь на мокрых камнях и продираясь сквозь переплетения устилающих воду плоскими листьями водяных лилий и других влаголюбивых растений, названия которых я не помню или никогда не знала (какой-нибудь поручейник, водяной болиголов?). Эти травы росли так густо, что казалось, будто под ними острова, сухая земля, но на самом деле они росли из речного ила и путались у нас в ногах своими длинными змеистыми корнями.

Мимо нас текла та же река, на которой, как официально считается, стоит и город, так что стоило немного пройти вверх по течению, и нам открывался вид на двухпролетный мост, по которому шло шоссе. Одна или только с Рейнджером я никогда близко к мосту не подходила, потому что там обычно бывали городские. Они туда приходили порыбачить с моста, а когда вода бывала достаточно высокой, с его поручней прыгали мальчишки. В августе они этого, конечно, не делали, но было более чем вероятно, что некоторые непременно плещутся в речке под ним – крикливые и враждебные, как это у городских детей водится.

Еще там можно было встретить бродяг. Но об этом я Майку ничего не сказала, и он шагал впереди меня, как будто мост – это совершенно обычная цель для прогулки и ничего там не может быть неприятного или запретного. Оттуда доносились голоса – как я и ожидала, то были крики мальчишек: можно подумать, мост – это их собственность! До этого момента Рейнджер тащился за нами, впрочем, довольно-таки нехотя, но теперь он решительно свернул к берегу. К тому времени это был уже старый пес, да и прежде он никогда не бывал так уж рад любым детям без разбора.