Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

– Затем через канюлю, вставленную в сонную артерию, в кровеносную систему покойного под давлением вводится раствор – смесь формальдегида, фенола и спирта; зачастую в него входит также немного красителя, который добавляют, чтобы руки и лицо восстановили естественный цвет. Особенно важно, конечно же, лицо, с ним много приходится поработать: на глазные яблоки надевают специальные пластиковые колпачки с острыми зазубринками сверху, веко опускается на колпачок и из-за этих зазубрин уже не может вновь подняться, а чтобы не раскрывался рот, нижнюю челюсть кривой иглой пришивают к верхней, делая проколы в верхней челюсти через ноздри. Затем покойного бреют и делают ему массаж, чтобы консервирующая жидкость распределилась ровно… Ну, что еще? Естественно, подкрашивают ресницы, накладывают грим… Потом людям ведь надо, чтобы руки лежали красиво, чтобы они были мягкими и выглядели естественно, чтобы кончики пальцев не были сморщены…

– И вся эта работа ложится на вас?

– Ну а что ж тут такого. Кому-то надо же. Но чаще всего мы делаем вещи чисто косметические. Ведь, как правило, задача длительной консервации перед нами не ставится. Даже со старикашкой Лениным и то, вы знаете, им ведь приходилось время от времени всю жидкость из него спускать и заменять новой, чтобы он не высыхал и сохранял цвет. Не знаю, делают это сейчас или уже бросили.

Его знание дела и непринужденная легкость изложения вкупе с серьезностью тона напомнили ей Льюиса. Точнее, напомнили ей то, как Льюис слабым голосом, но очень увлеченно позапрошлым вечером рассказывал ей о прокариотах – одноклеточных организмах без ядра, без парных хромосом, без чего-то там еще, – а ведь они были единственными живыми существами на планете в течение почти двух третей того времени, что на Земле существует жизнь!

– Или взять хотя бы древних египтян, – продолжал Эд. – Они были уверены, что душа покойного отправляется в путешествие на три тысячи лет, а затем возвращается в тело, но тело для этого должно быть в более-менее приличном виде. Так что для них главной заботой была консервация, которой в наши дни мы уделяем внимания гораздо меньше.

А, вот без чего: без зеленых пластидов и без… ну как же их?.. без митохондрий.

– Три тысячи лет, – вслух повторила Нина. – А затем возвращается.

– Ну да, они так считали, – сказал он. Поставил пустую чашку и заметил, что пора бы ему и домой.

– Спасибо вам, – сказала Нина. И вдруг, торопливо: – А вы верите в такую вещь, как душа?

Он в этот миг стоял, прижав ладони к кухонному столу. Вздохнул, покачал головой и сказал:

– Скорее да.

Вскоре после его ухода она взяла короб с пеплом и поставила на пассажирское сиденье машины. Потом вернулась в дом за пальто и ключами. Выехала из города, проехала с милю, припарковалась у перекрестка, вышла и с коробом в руках двинулась по примыкающей дороге. Ночь была холодной и безветренной, луна стояла уже высоко в небе.

Сначала дорога шла по болотистой местности, заросшей рóгозом с его бархатными коричневыми початками на верхушках (все почему-то упорно называют его камышом). Высокие стебли рогоза были уже высохшими, смотрелись по-зимнему. Пространство между ними заполнял молочай, скорлупки его плодов уже были пусты, белели, как ракушки. В лунном свете все было ясным и четким. Откуда-то пахнуло лошадьми. Да вот же они, совсем неподалеку, – два черных больших силуэта за забором фермы, теряющимся в зарослях рогоза. Стоят, трутся друг о друга боками, смотрят на нее.

Она открыла короб и, зачерпнув остывший пепел рукой, то ли бросила, то ли уронила его горсть, в которой ощущались какие-то упрямо не пожелавшие сгореть частички плоти, в придорожный бурьян. При этом чувство было такое, будто с берега она вступила по колено, а затем в первый раз бросилась в еще ледяную озерную воду, как бывает в июне. Сначала неприятный шок, потом изумление, что мышцы не свело и руки-ноги продолжают двигаться, а толща воды выносит вверх и надежно держит, служит тебе с железной преданностью, и наступает спокойствие, она уже ничего не боится, она выжила, хотя жгучий холод продолжает вливаться в тело.

Летом 1979 года я приехала к подруге Санни на дачу, которая была у нее поблизости от Аксбриджа, Онтарио, вошла в кухню и увидела, что у разделочной тумбы стоит мужчина, мажет хлеб кетчупом.

Мы с мужем колесили потом по холмам, что к северо-востоку от Торонто (со вторым моим мужем, не с тем, от которого я в то лето ушла), и искали тот ее дом – не то чтобы с ног сбились, однако довольно настойчиво; я все пыталась угадать дорогу, на которой он стоял, но так ничего и не вышло. Скорее всего, дом к тому времени снесли. Санни с мужем продали его через несколько лет после того, как я к ним заезжала. Чтобы служить удобной летней дачей, он был слишком далеко от Оттавы, где они жили. Да и дети, вступая в подростковый возраст, всячески артачились и не желали туда ездить. К тому же по дому требовалось слишком много работы, от которой Джонстон (муж Санни) увиливал, предпочитая проводить выходные на поле для гольфа.

Поле для гольфа я нашла – думаю, именно то, хотя подступы к нему, когда-то неухоженные, были теперь вычищены и построен куда более презентабельный клаб-хаус.

В той местности, где я жила ребенком, колодцы летом пересыхали. Это случалось примерно раз в пять или шесть лет, когда бывало недостаточно дождей. Колодцы были просто ямами, вырытыми в земле. Наш колодец был глубже других, но нам нужно было много воды для зверей, которые у нас содержались в клетках. Отец разводил чернобурых лисиц и норок, и вот однажды приехал мастер по бурению скважин со всяким своим внушительным инструментом, стал в нашей яме бурить все глубже и глубже и сверлил землю до тех пор, пока в камнях не обнаружилась вода. С той поры мы всегда могли качать оттуда чистую холодную воду безотносительно к сезону и к тому, насколько сухая стоит погода. Это было предметом гордости. На ручке насоса всегда висела жестяная кружка, и когда я пила из нее в какой-нибудь знойный день, я думала о черных камнях, между которыми бежит вода, сверкающая, как бриллианты.

Бурильщиком скважин (его чаще называли копателем колодцев: почему-то никто не хотел точно называть то, что он делает; более старое именование казалось людям удобнее) был некий Майк Маккалэм. Он жил в городе, в окрестностях которого располагалась наша ферма, но собственного дома у него там не было. Жил в «Кларк-отеле», приехал туда еще весной и собирался там пробыть до того момента, пока не покончит со всеми заказами, которыми удалось разжиться в этой части провинции. А потом уехать.

Майк Маккалэм был моложе моего отца, но его сын был даже старше меня – на год и два месяца. Живя с отцом в гостиницах или меблированных комнатах, которые они снимали рядом с тем местом, где отец работал, мальчик ходил в ту школу, что поближе. Его тоже звали Майк Маккалэм.