Николай Верещагин - Роднички

— А я от любви сделался мрачным, раздражительным, мне свет не мил. Значит, это не любовь!» — довольный, что все правильно сходится, заключал он. — «Пусть бы она меня не любила, — уже все решив, размышлял он, не в силах остановиться. — Пусть любила бы другого. Но будь она умной, доброй, не такой тщеславной и ветреной, я бы все равно любил ее. Это была бы безответная любовь, ну и что! Я бы любил ее тайно и страстно, как недостижимый идеал, и эта любовь облагораживала бы, в душе не было бы места тем сомнениям и мукам, которые терзают сейчас». Размышления о безответной любви так увлекали его, что слезы временами выступали на глазах. Он хотел бы, как Желтков в «Гранатовом браслете», быть маленьким незаметным человечком и любить ее, недоступную и прекрасную, божественную в своем совершенстве. «Ах, зачем она недостойна безответной любви! — вздохнем мы вместе с бедным Антоном. — Зачем с ее красотой она только тщеславная и ветреная однокурсница!»

Нужно было кончать с этой глупостью. Он уже знал себя, помнил свои прежние влюбленности, помнил, что не раз уже внезапно влюблялся в какую-нибудь девушку, а вскоре почему-то охладевал и уже не мог понять, чем это она ему так понравилась. Решил, что и на сей раз будет так, надо , чтобы случилось так, и терпеливо ждал, когда это наступит. Но этого не случалось. Наоборот, он с ужасом замечал, что ничего не проходит, что целыми днями он как помешанный думает о ней, что даже на лекциях, когда он нарочно сидит подальше от нее, не смотрит в ее сторону, он думает только о ней и о ней, так что после звонка не помнит, какая сейчас была лекция: по языкознанию или фольклору.

Наше перо не в силах описать всю глубину смятения, все душевные муки молодого человека. Скажем только, что он начал раздваиваться, а всякий, кто испытал подобное состояние, знает, какая это неприятная штука. Разум его, четкий и, несмотря на молодость лет, искушенный в долгих размышлениях, внушал ему, что это нелепость, его любовь, что Бубенцова по всем своим качествам не заслуживает, чтобы сходить по ней с ума, а кто-то другой в нем знать это не хотел, плевал на всякие внушения, готов был покорно таскаться за ней, подобно Грише Преснякову, терпеть и насмешливые улыбки окружающих и ее кокетство и капризы. Самое забавное (хотя слово «забавное», пожалуй, неуместно в этой драме, переживаемой молодым человеком), самое поразительное, скажем мы, это то, что герой наш часто терял ориентировку, кто из двух спорящих, собственно, он сам. То ему казалось, что это он во всеоружии логики уговаривает избавиться от этого чувства кого-то другого, то мнилось, что это другой уговаривает и предостерегает его. А кто же он сам, «уговаривающий» или «уговариваемый», часто невозможно было определить.

И сто, и тысячу раз он приказывал себе не глядеть, просто не замечать ее и все-таки замечал каждый ее жест, каждую улыбку. Замечал и те ласково- вопросительные взгляды, которые она иногда посылала ему, замечал, и это как раз больше всего и мучило. А может быть, он ей тоже нравится, приходило ему в голову, может быть, она просто не умеет или стесняется выказать это? Почему она так смотрит?.. В таком случае надо проверить, решил он.

На Новый год (дело-то дотянулось до Нового года) он был приглашен в одну компанию, а она, как ему было известно, собиралась в другую, избранную, из физиков и лириков. Вот он и решил заявиться к ней домой прямо вечером тридцать первого и позвать в свою компанию, с которой в общаге собирался встречать Новый год. У него, по правде сказать, поджилки тряслись перед дверью ее квартиры, но он все-таки нажал кнопку звонка. Она вышла празднично одетая, великолепно причесанная, красивая, как никогда. Она очень удивилась, когда он мрачновато и от волнения как-то высокомерно выложил ей свое приглашение. «Что ты! — сказала она. — Я же обещала: меня в другой компании будут ждать. Нет, я не могу так». Он ничего не сказал, не поздравил ее даже в наступающим Новым годом, а просто повернулся и ушел. Это был для него мрачно-веселый Новый год. Мрачно было на душе, но и весело оттого, что все! Баста! Больше ничего с ней не будет, больше ему надеяться не на что, и значит, можно вообще не страдать.

А через несколько дней, уже в разгар сессии, после какого-то успешно сданного зачета, она поймала его в коридоре и пригласила в кино. И он, опешив, как дурак, согласился. «У меня есть два билета. Пойдем, Антош? Говорят, хорошая комедия». И он, как дурак, пробормотал: «Пойдем…»

А после кино, когда он провожал ее домой, состоялся у них откровенный разговор. Антон сам его завел, понимая, что другого, столь же удобного случая, возможно, не будет. Он сказал, волнуясь и не находя нужных слов, что она нравится ему, но что ничего серьезного у них быть не может и, вообще, не хочет с ней даже разговаривать до тех пор, пока Гриша и Валентин трутся возле нее, пока она любезничает с каждым встречным. Или он — или все эти ее друзья. Если она хочет быть с ним, то пусть прогонит их… То есть пусть она выбирает…

Она слушала его внимательно и серьезно.

— Но какое право ты имеешь указывать мне? — печально спросила она.

— Никакого, — торопливо и насмешливо согласился он. — Я для тебя никто, но я ничего и не требую. Я просто сообщаю тебе, что то-то возможно при условии того-то, хочешь ты этого или нет. Правило формальной логики… Я сам понимаю, что это невозможно, и не хочу себя обманывать. Хочу ясности…

— Странно, — с грустной задумчивостью сказала она. — Мы почти незнакомы и в кино-то пошли в первый раз, а уже объясняемся, как поссорившиеся любовники. Ты от меня требуешь чего-то, ставишь условия…

— Боже упаси! — с горечью сказал он. Теперь, сделав решительный шаг, начав этот разговор, он закусил удила и, чувствуя в себе какую-то нервную дрожь, уважая себя, почти гордясь собой, что хватило решимости начать с ней этот разговор, ринулся дальше. Теперь он готов был сказать ей все до конца и не боялся тех слишком точных и слишком книжных слов, которые он знал, но в спокойном состоянии стеснялся употреблять, опасаясь, что получится выспренно, ибо в их словаре, в лексиконе их поколения, были слова «чувиха» и «клеить», но не было слова «возлюбленная». — Боже упаси! — с горечью почти театральной сказал он. — Я не ставлю никаких условий. Я ничего не требую. Я просто констатирую тот факт, что у нас ничего не получится.

— Но почему? — с искренним недоумением и грустью спросила она. — Разве можно это сказать заранее? Я не понимаю…

Его бесило, что она спрашивает серьезно, так кротко и доверчиво смотрит на него. «Неужели и вправду не понимает? — спрашивал он себя и со злостью отвечал себе: — Нет, прекрасно все понимает, но притворяется. Чего тут не понять! Проще пареной репы. Я же нарочно все упростил и оголил до предела. Тут чистая логика — не понять нельзя». Ему тогда и в голову не приходило, что, как раз простив, можно все и запутать, что у нее может быть какая-то своя логика.

Читать дальше