Николай Верещагин - Горький мед

Теперь, вспоминая, как он смотрел, она обливалась слезами. Она так и не могла до конца поверить, что отец погиб, что его больше нет, но в отчаянии всем существом своим уже чувствовала какой-то пронизывающий озноб незащищенности. Будто рухнула стена, которая всю жизнь надежно, привычно прикрывала ее, без которой жить страшно. И, всю ночь содрогаясь в рыданиях, кусая мокрую от слез подушку, она все твердила про себя: «Папочка, милый, не надо!.. Папочка, ну зачем же ты?!» — с какой-то детской верой, что отец услышит и, может, еще вернется к ней, понимая, как он ей нужен.

Когда родственники вошли в Любину комнату, она лежала на кушетке, отрешенно уставясь в потолок безжизненным взглядом. Скомканное свадебное платье вместе с фатой валялось на стуле в углу.

— Здравствуй, голубушка, — ласково запела вошедшая первой Галина. — Выросла, похорошела, прямо не узнать. — Она поцеловала Любу в лоб, наклонившись. — Год не видела, а встретила бы на улице, ей-богу, не узнала… Ой! — всплеснула она руками. — Платье прелесть какая! Только вот измялось немного… Где у вас утюг, я мигом…

Она схватила свадебное платье с фатой и вышла в другую комнату. Женщины обступили Любу, о чем-то заговорили с ней. Лица и голоса у них были фальшивые, и это раздражало, но ей стало легче среди людей. Она поднялась, зябко кутаясь в халатик, ее поддержали, словно больную, повели на кухню. Она покорно пошла, умылась холодной водой из-под крана. Выпила стакан крепкого чая, с отвращением отмахнулась от притянутого бутерброда. Еще больше народу толпилось в кухне, и все как-то странно, натянуто держались с ней, стараясь не выказывать ни радости, ни печали… Потом ее привели в зал, закрыли дверь на задвижку, чтобы никто из мужчин не вошел, стали одевать. Обряжая ее в свадебный наряд, женщины нахваливали его, но сдержанно, негромко, и ходили бесшумно, словно боясь кого-то разбудить.

Люба помнила, что у нее сегодня регистрация с Жоркой, но это казалось таким неважным теперь, словно договорились вместе в кино сходить. Она не понимала, почему все так суетятся, так старательно обряжают ее, почему вообще надо идти. Не понимала, но, будто заведенная, будто неживая, позволяла себя одевать. Лишь раз, встретив заплаканный материнский взгляд, спросила: «Зачем?» — И мать грустно ответила взглядом: «Надо, доча, надо…» Все эти обступившие ее, хлопотливо занятые ее убором женщины всегда были взрослые для нее, с детства она привыкла их уважать, считать, что они все понимают и знают лучше ее. И теперь по привычке слушалась, покорно делая, что велят. Она ведь молода, сама ничего не понимает, а после бессонной ночи вообще плохо соображает, глаза сами собой закрываются, и какой-то туман в голове.

Ей расчесали и уложили волосы, надели фату. Длинное платье путалось в ногах, колени подгибались на слишком высоких каблуках. Но женщины сдержанно заохали, восхищаясь ею: «Да ты посмотри, сама посмотри, какая ты красавица!» Но смотреться было некуда: и трюмо, и зеркало на стене были завешены черными накидками. Галина торопливо сдернула накидку с трюмо, и в длинной прямоугольной раме его Люба увидела себя вдруг всю в белом, от фаты и до пят, с бледным лицом, белее фаты, сухими бескровными губами и помертвевшим незнакомым взглядом. Дикая мысль, что ее обрядили хоронить, вдруг пронзила ее. И, не узнавая себя, не сознавая, что делает, она сорвала фату, кинулась в свою комнату, упала на кушетку.

— Не хочу! Не надо! Мамочка, не хочу, — рыдала она в истерике.

Женщины обступили ее в растерянности. Но ведь невесты всегда плачут перед венцом, и они быстро пришли в себя, принялись утешать и уговаривать ее. С улицы под окном раздались короткие автомобильные гудки.

— Вот и женишок приехал, — говорила Галина, ласково поднимая ее с тахты. — Быстрей собирайся, а то опоздаем. Вот та-ак… Дай-ка я тебе фату поправлю. Вот та-ак!..

Ее вывели на улицу, и она болезненно зажмурилась от полуденного солнца, режущего глаза. Во дворе возле длинной вереницы машин толпились гости, у распахнутых на улицу ворот собрались какие-то люди, заглядывая во двор. В костюме с галстуком, в лакированных туфлях Жорка возле первой машины покуривал, о чем-то болтая с приятелями. Увидев ее, он торопливо затянулся еще разок и выбросил сигарету. Копысов с полотенцем через плечо, с широкой улыбкой, пятясь перед ней, открыл дверцу вишневой «Волги» с двумя золотыми кольцами. Люба села между Жоркой и им, и машина тронулась, а за ней другие с гостями и свидетелями.

…Ее ввели в пустой и гулкий зал, провели по ковровой дорожке, поставили перед покрытым кумачовой скатертью столом с большим чернильным прибором и кожаными папками на нем. Из-за стола вышла женщина в синем костюме с широкой малиновой лентой черев плечо. Она остановилась, строго выжидая, пока все вошедшие разместятся на дорожке позади молодых, потом приветливо улыбнулась и сказала сильным приподнятым голосом:

— Рады приветствовать дорогих гостей в этом светлом зале!.. В добрый час вы подали руки друг другу, Любовь и Георгий… Под мирным небом нашей Родины советский народ светлой дорогой идет в коммунистическое грядущее. Вы, дети нашего народа, его надежда и будущее, сегодня вступаете в брачный союз… Готовы ли вы, Любовь, быть всю жизнь верным другом Георгию?..

От нее ждали ответа, а она замешкалась немного, забыв, что именно нужно отвечать. Она даже лоб наморщила, но тут вспомнила и сказала «да». Она все переносила покорно, с таким чувством, что, чем старательней будет делать, что положено, тем скорее все это кончится… Ее подвели расписаться к столу… Ей надели на палец холодное блестящее кольцо и заставили поцеловаться с Жоркой… Несколько раз резануло по глазам яркой вспышкой — это снимал суетившийся здесь же фотограф.

Она ждала, что на этом все кончится, но в соседней комнате все сгрудились вокруг другого стола, ее заставили взять бокал шампанского, и фотограф ослепил вспышкой еще раз. От шампанского сводило рот и кололо горло. Она так же послушно, как и все делала в это утро, попыталась выпить, протолкнуть его в горло, но не смогла. С невольной извиняющейся улыбкой, боясь, что делает что-то не так, когда гости допили и составили пустые бокалы на поднос, она сунула незаметно свой невыпитый в общую кучу.

Приготовления к свадьбе стоили Марии стольких хлопот, что голова от них шла кругом. И вот не кончились еще те хлопоты, как обрушились на нее эти страшные другие. Нужно было ехать в город, договариваться о перевозке тела, купить гроб в магазине похоронных принадлежностей и заказать венки, нужно было оформлять какие-то справки, потом с этими справками получить место на кладбище, нанять кого-то для рытья могилы, о поминках позаботиться, а у нее совершенно не было сил, не было обо всех этих делах понятия. Перед этими неисчислимыми хлопотами само горе отступило на второй план. Один раз, перебирая в уме все дела, она даже мимоходом подумала, что хоть готовить-то на поминки ничего не надо, и от эамотанности сама не заметила кощунственной горечи этой мысли.