Таня Родина - Нью-Йорк

Он хочет, чтобы все его женщины думали, что он художник. Поэтому он купил картины своего невнятного друга и вздёрнул их на свой желтоватый потолок. А в центре комнаты для вида стоит хмельной мольберт, с которого я по воскресеньям стираю пыль. Но сегодня среда, и ещё есть время.

Кухня залеплена грязными шторами и чёрным покрытием обоев. Здесь темно, как в бабушкином гробу, но мне не страшно, мне спокойно. Даже по-своему уютно.

Он достаёт зеленку и начинает методично рисовать мне усы, как у дворовой кошки. Я и есть дворовая кошка, поэтому не сопротивляюсь суровой действительности. Затем он принимается за нос и аккуратно лечит меня. Он врач по образованию и должен лечить больных стариков и старух с обвислой грудью за маленькие деньги, но вместо этого бесплатно врачует меня. Он спит с миллионами дам, но лечит только меня. Хотя, некоторым из них не помешало бы подлечиться.

Тебя интересует, была ли у нас с ним любовь. Это ясно, что тебя это интересует, и не говори «нет».

Но её не было.

Он потягивается на стуле, после того как закончил с усами, и начинает свой рассказ об очередной женщине, с которой провёл прошлую ночь:

– Она очень неплоха. Нет, не лучше Жанет, нет. Жанет не затмит никто. Хочешь салат? Ещё осталось немного. Могу приготовить чай, хочешь? Лично я буду алкоголь. Я знаю, что сейчас 12 часов дня, но мне нужно в себя что-нибудь влить, или я потеряю нить рассказа.

Он удаляется за чем-то, что булькает, и возвращается со стаканом и какой-то обнажённой женщиной под мышкой. Мы здороваемся, и дама неспешно удаляется в ванную комнату.

– Да, это она. Конечно, не мой идеал, но она умеет мыть пол. Поэтому я решил, что пусть поживёт. К тому же она художница. Я велел ей нарисовать мне новых картин, старые уже раздражают. Как только она нарисует мне двадцать картин и три раза помоет пол, я выставлю её. Но не раньше.

Он прекрасно понимает, что его новая девушка слышит эту речь, но продолжает: ему всегда было плевать. Он не держал никого и никогда, только меня. Но я всегда была его исключением из всех мыслимых правил. Из всех-всех правил.

Я ем салат, а он бреется. Он любит бриться при мне. Он всегда это делает.

Его руки забиты какой-то дрянью. Он колет в себя какую-то ерунду, объясняя всем, что это всего лишь витамины, и не больше. Я никогда не пыталась отговаривать его от наркотиков, потому что знаю, что это бесполезно и ему уже не два года. Ему сорок шесть. И от этого мне спокойно.

Возвращается его новая женщина, по имени Роза (он всегда даёт новые имена русским девушкам, с которыми начинает жить вместе). Роза в два счёта расчищает простор кухни и мастерски укрощает плиту, она начинает плеваться жарким огнём. Меня всё это не слишком касается, но у Розы красивая и чёткая линия спины, и я говорю ей об этом. Она включает улыбку и на удивление искренне предлагает сварить мне кофе. Я говорю, что в этом доме не бывает кофе. Она вопросительно вглядывается в его глаза, а он отвечает на бессмысленный вопрос её серых дыр:

– Ты можешь ей доверять, она же моя дочь.

Я перелезаю в другую комнату с чашкой чая, которую заварил мне он. Чай с какими-то травами, меня тотчас начинает уносить в другую реальность, от чая хорошо и в то же время безумно несерьёзно. Пустой желудок, пустое сердце, пустая голова – всё до отрешённости прекрасно. Как я люблю.

Не знаю, как он зарабатывает деньги. Я не знаю и никогда не спрашивала: не хочу его обидеть. Мне кажется, что одна из его женщин работает на овощебазе: у него всегда полный холодильник овощей. Всё остальное появляется по большей степени случайно.

В его квартире есть уголок и для меня. Уголок в единственной комнате и только для меня, там лежит моя тетрадь, которую он никому не разрешает трогать (даже Жанет), и мои очки, которые я неизменно забываю забрать с собой.

Чай медленно вливается в мою глотку, я в своём углу. В этом мире для меня есть целый угол… Мне очень повезло, с этим трудно спорить.

Слышу, как на кухне он с Розой начинает творить любовь. Я же словно в ответ начинаю похлопывать в такт ладонями, сидя на полу и всматриваясь в стакан с чаем. Чаинки расползлись, как китаянки, в прозрачном стакане, они как беременные женщины, валяющиеся на поле с чечевицей. Или с рисом. Ну или я даже не знаю.

За окном так безжизненно, и всего лишь три часа дня. У меня на руках всегда есть часы: две руки, двое часов – мне кажется, что всё правильно. На одних русское время, на других часах время для другого города. Ты знаешь, это очень удобно. Я могу жить по такому времени, которое мне нравится больше. Я могу выбирать то, что мне больше нравится, сидя в этом пыльном углу, рассматривая свой чай в стакане и слушая звуки любви за стенкой. Мне всё нравится.

Когда они закончили, я слышу, как следом хлопает входная дверь, и Роза влетает в комнату, как бешеный страус. Она молча садится на кровать ровно напротив меня и внимательно изучает мои глаза.

– Да, ты очень похожа на него.

Если честно, я так не думаю. Вообще-то я думаю о теле Розы, потому что она всё ещё не одета. У неё чудная спина, хотя сейчас она и сидит ко мне грудью.

Она смотрит на меня и как будто чего-то ожидает. Травы чая уже успокоили мой буйный разум, и я немного отупела от происходящего. Я смотрю в овальный пупок Розы и словно чувствую тайну мироздания, как эта тайна вспарывает мои вены и мстит всем родителям мира за моё сосуществование с самой собой. Я смотрю в её пупок и вдруг вижу вместо пупка уродливый шрам, отвратительный рубец, который выдаёт её смертность.

Он говорит, что Роза – самый настоящий человек. А ведь с такой чудесной спиной она могла бы быть и богиней.

Она вдруг подлетает ко мне и зачем-то целует в лоб, коснувшись своими грудями моей шеи. Не могу понять, зачем она это сделала, и инстинктивно щупаю свою правую руку, пытаясь найти признак жизни. Да, я жива. Всё ещё здесь.

Затем Роза усаживается обратно на диван и начинает пилить свои когти. Она молчит, а я глазами уже в чае. Её уродливый пупок мне смертельно надоел.

Хлюпает входная дверь, возвращается Он, и я слышу, что Он уже не один. Его дорогие и как всегда такие шумные приятели срывают свои ботинки и, срывая глотки, мчатся на кухню.

Роза легко набрасывает на себя белое платье с широкой синей полосой посередине и выпархивает к ним. На кухне ей страшно рады.

Мне тоже вдруг ужасно захотелось, чтобы хоть кто-то мне порадовался; я выползаю на кухню следом за ней, держа в руке уже пустой стакан с трупами китаянок на дне. Мне тоже рады и, кажется, на самом деле. Каждый смачно жмёт мне руку и мои бока, все дарят улыбки, а я лишь вяло хмыкаю в ответ.

Он готовит стаканы, чтобы залить в них пойло богов.