Юлия Лоншакова - Фантом улитки

Ветер хоть и холодный, но уже одаривает сладким запахом весны, кажется, слышишь запах каждой лужи, ствола каждого мокрого дерева, каждого прошлогоднего прелого листа, празднуешь день рождение каждой молодой почки. Мы шли по парку, лениво перекидываясь незначительными фразами и, вдруг муж остановился, развернул меня лицом к себе, взял за плечи и спросил: «Марьяша, а если бы ты точно знала, что с другим мужчиной сможешь родить ребенка, ты бы ушла?» Я смотрела на него во все глаза, никогда, ни разу эта мысль не приходила мне в голову, я словно остолбенела: А разве у меня есть на это право? И ответила: «Нет… нет… Нет!» Я увидела слезы в глазах своего мужа, такого сильного, красивого, способного показать мне их: «Марьяша, все будет хорошо, обязательно».

Олег продолжал произносить какие-то слова в утешение, но для меня они слились в монотонный шум, а в голове теперь стучало: «Или у меня есть на это право?» Я перебила его: «А ты?» Он остановился: «Я хочу детей, но я предан тебе и буду верен только тебе». Теперь мне стыдно за разрастающийся в голове побег сомнения, зерно которого бессознательно было посеяно любимым мужем. Прости.

…Покинув сад Тюильри, она отдышалась и мерно пошла по Елисейским полям. Она была взволнована, и ее мучила жажда. Солнце уже перекатилось за полуденную отметку и начинало припекать. Ей хотелось спокойно сесть и открыть манящий сверток. Дойдя до Триумфальной арки, свернула направо и оказалась в паутине тихих парижских улиц. Заметив небольшой трактир в подвале одного из домов, спустилась по ступеням. Достаточно укромное место. Внизу было прохладно. Утолив жажду стаканом воды, стала пить кофе с бриошью. Заметив на себе удивленные взгляды моряков, видимо только недавно вернувшихся на берег Бретани, ворвавшихся в Париж и желающих забыться, вдруг осознала насколько нелепо выглядит в этом заведении. Все-таки неподходящее место. Ей следовало быть осторожнее: состоятельная дама. Дорога домой сильно утомила ее. Брать экипаж она не решилась, чтобы не привлекать внимание. Последнее время мучительные приступы страха настигали ее внезапно – днем, под ярким солнцем, вечером, посреди переполненных парижских бульваров. Часто. Слишком. Дома она попросила не беспокоить и пошла в спальню. Сон был неспокойный, липкий, как смола, горячий, а временами ледяной. В половине шестого в комнату постучала горничная: «Мадемуазель, к Вам месье Реми».

Ничего не оставалось – его придется принять. Не успела она ответить, как Реми стремительно ворвался в комнату, кинул на оттоманку плащ и закричал: «Как Вы посмели уйти? Разве мы не условились? Дорогая, Вы принимаете лекарства и соблюдаете прописанный Пьером режим! Боже, как я устал от Ваших выходок! И вот казалось – Вы угомонились! Ан нет! С утра мне сообщают, что видели Вас у Мадлен! Это неслыханное дело! То есть все договоренности к черту?!»

Реми, то срывал голос, то почти шептал, нервно размахивая руками и напоминая ни то хищника, запертого в клетке, ни то зайца, спасающегося от наводнения. Обычно степенный, уравновешенный, казалось, сейчас он, то ли лопнет от яростного бессилия и неспособности воздействовать на эту женщину, то ли расплавится, как снежинка, на ее горячей ладони. Он осознавал, что абсолютно не властен над ее разумом и от того страдал еще больше. Писатель, заставляющий тысячи окрепших умов поверить ему, внимать простым словам, возведенным им в абсолют, видеть истину там, где была лишь его провокация, не мог повлиять лишь на нее одну.

Во время этого пылкого монолога она лежала с полуприкрытыми глазами, замерев, даже веки ее были неподвижны. Потом резко встала: надо прогнать его немедленно. Но в следующую секунду она вспомнила о назначенном свидании и испугалась, что столь дерзкое поведение повлечет домашний арест. Безусловно, никто не имеет прав брать над ней шефство, но Реми желает ей только добра, заботится о ней же самой. Она вредит, он лечит. Она тонет, он спасает. Она осеклась и села обратно. От простыней пахло лавандовым мылом и полынью.

– Дорогой, мне хотелось помолиться, – оправдывалась она.

– Но ты не заходила в церковь.– парировал Реми. – Жак заметил тебя случайно, но не решился следовать дальше без моих указаний. Помолиться!? Ты не находишь, что Нотр-Дам немного ближе? – саркастически прищурился он.

…Не люблю воскресенья. Именно поэтому каждое воскресенье стараюсь скрасить. Рано утром Олег ушел в ресторан, а я решила посвятить первую половину дня искусству и отправилась в гости к импрессионистам. Думается, что я до конца жизни буду предана именно этому направлению: яркому, счастливому, сиюминутному, энергичному, пульсирующему дыханием жизни. День намеревался быть солнечным. Счастливый апрельский. На Кропоткинской было многолюдно. Кто-то стремился в Храм Христа Спасителя, кто-то в Пушкинский музей, кто-то намеревался перейти на другой берег по Патриаршему мосту. Именно с этого моста открывается чудесная панорама Москвы, это мое самое любимое место в городе. Вид завораживает: безграничный простор, но в тоже время из-за смешения стилей вокруг ощущаешь себя внутри сказочной шкатулки. И слышишь музыку внутри себя. И слышишь музыку вокруг. Слева от Пушкинского музея находится чудесный флигель разбеленного цвета Тиффани – музей искусств стран Европы и Америки. Мой любимый цвет и моя любимая галерея. Часами могу ходить по ее залам, питаясь энергией мастеров.

Но сегодня все получилось иначе. Не случилось часов, не случилось мастеров. Где-то между Гогеном и Сислеем (горячо мною любимым) появился он. Я заворожено смотрела на стога сена, и вдруг кто-то дотронулся до моей руки. Нет, не до плеча, не до локтя. До моей ладони. Теплой рукой. Я не одернула свою. Какая-то невероятная энергия внутри притупила все рефлексы, все инстинкты. Напоминало пароксизм паралича. В следующую секунду, хотя мне казалось, что я стояла, как истукан, очень долго, я увидела перед собой лицо. Сказать, что меня столкнули в бездну? Этого мало! Сказать, что меня толкнули в пещеру с тигром? Недостаточно! Я пропала! Увидела голубые напряженные глаза, обрамленные пушистыми, исключительно несбалансированными ресницами, как сотни щеточек майского жука, и поняла, что мы знакомы тысячу лет, что мы ходили рука об руку, преодолевая километры расстояний, разговаривая на всех языках мира одновременно, что мы были на всех континентах, танцевали все известные человечеству танцы, и наш слух лелеяли миллионы звуков. Я послушалась его и вошла в отворенную дверцу в лабиринте тысяч дверей, скрывающих миллионы атриумов, наполненных ароматом пионом, извилистый маршрут которых таит чащи эдемского сада. И меня угораздило шагнуть.

Теперь я спрашиваю себя: неужели во мне всегда жил этот грех? Или это проявление материнского инстинкта? Могу ли оправдывать себя неведомой силой, которая управляет мной? Едва ли. Любому отвратительному поступку можно найти оправдание именно внутри самого себя. Но легко ли пойти на сделку со своей совестью, получится ли у меня долго гулять по Уолл-стрит? Я не знаю!

Читать дальше