Александр Снегирёв - Нефтяная Венера (сборник)

У меня появилась привычка копировать некоторые Ванины черты. Например, гримасничать, нарочито морщить лоб, высовывать язык, как бы от усердия. Хожу вразвалку, важно глядя по сторонам… Почему? Наверное, подсознательное проявление солидарности. Такое бывает, когда поднимаешься по лестнице вслед за каким-нибудь искривленным увечным на костылях и не можешь его обогнать. Сначала злишься из-за того, что твоя скорость резко замедлилась, потом вспоминаешь нормы общественной морали и коришь себя за черствость, а когда лестница наконец заканчивается и можно припустить и скакать, ты вдруг никуда не спешишь. Плетешься по-прежнему рядом с калекой. Неловко демонстрировать возможности своих ног перед тем, у кого их нет или плохо работают. Все равно что хвастать деньгами перед нищим. Конечно, это чувство быстро улетучивается, когда проходишь несколько метров, инвалид остается позади, а ты идешь вперед, ускоряя шаг, и с каждым метром стыд и сострадание выветриваются из головы.

Но в тот момент, когда уже не торопишься обогнать, вдруг проникаешься неспешностью движения, ощущаешь прелесть корявой пластики и понимаешь, что это тоже жизнь. Просто другая, в ином ракурсе. Становится интересно пожить так, стать вторым после инвалида. Стать его другом, учеником, апостолом. Будучи от рождения здоровым, добровольно выбрать долю калеки.

Я хотел «обогнать» Ваню, убежать стремглав прочь. Но не смог. Теперь вот прикидываюсь больным. Смотрите все! Я веду себя так же, как и умственно отсталый! Все думают, быть дауном – ужасно, так пускай посмотрят на меня! Я, симпатичный парень, корчу рожи по собственной воле.

Пассажиры автобуса делятся на тех, кто нас как бы не замечает, и тех, кто смотрит во все глаза. Принято делать вид, что инвалидов нет, но тянет рассматривать их, как зверей в зоопарке, как собственное дерьмо. Я привык. Всегда, когда бы я ни окинул взглядом окружающее пространство, несколько человек отводят глаза. Некоторые, совсем обнаглевшие, пялятся пристально и шепчутся. В первый месяц я встречал каждый такой взгляд как вызов. С тех пор стал терпимее. Пусть себе таращатся, мне не жалко. Пожилые женщины молча соболезнуют, мужчины пугливо уступают дорогу, девчонки разглядывают нашу парочку с интересом, смешанным с неприязнью: небритый парень в кофте с капюшоном и подросток-даун с белобрысой шевелюрой и рюкзачком за спиной.

От усердного проталкивания к окошку у Вани потекла слюна. Я указал ему на это, он достал платок и утерся. Устроившись у окна, смотрим на мелькающие вдоль шоссе дома, перелески и автозаправки.

– Супер-мар-кет, сход-раз-вал… двор-цо-вая ме-бель… – последняя вывеска, состоящая из больших пластмассовых букв, украшает фасад двухэтажного обшарпанного дома. Рядом другая, красная. Ваня декламирует на весь автобус:

– Ин-тим! Что такое «ин-тим»?!

– Это… это… там… там разные вещи продаются для жизни.

– Почему мы там не были? Пойдем туда!

Стоящим рядом пассажирам смешно, но они, бедняги, сдерживаются. Не принято ржать над дурачком.

– Сходим как-нибудь… – усмехаюсь я.

– Почему ты смеешься? – Ваня весь подобрался. Чего он не любит, так это когда над ним смеются.

– Я смеюсь, потому что я тебя люблю.

Готов поспорить, многие пассажиры размышляют, как бы сами поступили, свяжи их жизнь с таким. Ухаживали бы или сдали в приют? Наш вид настраивает людей на мысли о вечном, они жалеют нас. Вряд ли кто-нибудь догадывается, как часто я корю родителей за их милосердие, сделавшее и меня милосердным поневоле. Они не знают, что я скрываю Ваню от друзей, что завидую притягательному блеску их благополучия. Пассажиры не знают, что маленький рулон в моей руке – это снятая с подрамника, скрученная Венера.

Отпираю дверь квартиры, и проносится мысль: «А не поджидают ли нас дома хозяева картины? Вычислили, прокрались, устроили засаду…» Мешкаю секунду – и резко распахиваю дверь.

В окне гостиной горит огнями город. Башня министерства, статуи на жилом доме с противоположной стороны реки, неоновая реклама кубиков куриного бульона. Окно выглядит картиной. И разбившийся пьяный художник, и «дворцовая мебель» с «интимом», и знак крутого поворота, на который никто не обращает внимания. Все там, в этом мире, на этом «холсте». Может быть, Бог, создавший этот вид за окном, этого Ваню, сам стукнутый на всю голову? Тоже любитель покорчить рожи, вроде меня?

В квартире беспорядок. Повсюду разбросаны одежда, диски, книги. Посуду стараемся мыть не реже двух раз в неделю, но удается это не всегда.

Ваня уже раскатал картину на полу.

– Спрячу пока.

Что, если мои мысли о ничтожной ценности «Венеры» лишь самоуспокоение и я подсознательно внушаю себе, будто история, в которую мы вляпались, не опасна?..

Ваня потащил картину к своему тайнику, индийскому лоскутному ковру. В свое время я привез его родителям в подарок. Купил в Бомбее у тамошней цыганки. Мама с помощью молитв сняла с ковра отрицательные программы и наговоры, после чего повесила в Ванину комнату. Яркие пятна полезны для развития, а ковер сплошь состоит из разноцветных обрывков старых сари. Грязно-розовые, сине-зеленые, золотые, шафрановые. Мир фантастических растений, солнц и звезд, колосьев, корон и турецких «огурцов». Есть узоры, похожие на меловую обводку на полу вокруг трупа с кроличьими ушами. Мне нравятся квадратики, перекрещенные из угла в угол, наподобие флага военно-морского флота. Только здесь вместо белого поля и голубого креста поле красное, расшитое солнцами с кудрявыми лучами, а крест из салатовой ткани в блестках.

В швах между лоскутами ковра прячутся молнии, застегивающие потайные кармашки. Мама их сделала специально для Вани. Однажды, воспользовавшись тем, что Ваню осматривает врач, я не удержался и торопливо изучил его сокровища. В одном кармане – коллекция конфетных фантиков и бутылочных этикеток, в другом – темная винтовочная гильза и человечки из шоколадных яиц с сюрпризом, в третьем – собрание колесиков от игрушечных машинок (сами машинки Ваню почему-то не интересуют). Отдельно лежит полароидная фотография, мои родители с Ваней. На обратной стороне надпись печатными большими буквами «госпади зделай так штобы мама с папой были в раю зарание спасибо».

За счет содержимого ковер весит килограммов пять. Ваня просит меня не подглядывать, но я-то знаю, что он попытается засунуть картину в самый большой карман.

– Не получается! – раздается вскоре его жалоба.

– Помочь? – Я тактично не поворачиваюсь.

– Помоги!

Он уже успел бесцеремонно сложить холст пополам. Место сгиба тщательно разгладил толстым англо-русским словарем. Так что теперь, если картину развернуть, будет видна складка, как на простыне, высохшей на веревке. Помогаю впихнуть краденый шедевр в цветастое тканевое лоно.