Максим Лаврентьев - Воспитание циника

Вдруг все закончилось. Помню, как мы на прогулке повздорили по незначительному поводу. В вестибюле метро Маша первая прошла через турникет, обернулась ко мне и сказала, что между нами ничего больше быть не может. И ушла. Стоя как баран перед турникетом, в первую минуту я испытал недоумение. За что? Из-за чего? Но при более широком взгляде на вещи становилось очевидным, что и впрямь ничего больше у нас Машей не может быть. Девушка расчетливая и, когда надо, трезво мыслящая, она рассудила верно: требовать с меня что-то еще кроме полудетских шалостей преждевременно, мы достаточно послужили друг другу тренажерами для поцелуев, пора переходить к другим, более серьезным снарядам. И я, рассматривая это как некую закономерность, конечно, был полностью согласен с Машей, хотя в то же время и дулся и даже скучал – не по ней в целом, а главным образом по ее губам, разбухшим от моих щенячьих покусываний.

Но юность и наступившее лето взяли свое – в бодряще прохладном июне я выкинул Машу из головы, отдавшись подготовке к вступительным экзаменам в институт, к которым был допущен, благополучно миновав рифы творческого конкурса.

Июль принес с собой жару и травму – купаясь в Водниках, я поранил ступню бутылочным осколком и пару недель провалялся дома с забинтованной ногой под распахнутым настежь по случаю духоты окном. Здесь меня чуть не ежедневно навещали тогдашние друзья – соседка Юля, уже учившаяся в «художке», ее подруга Марго, родившая двойню, Саша, Юлин молодой человек, подававший надежды художник, и Сережа, ухажер Марго, вообще-то торговавший дверными замками, но в духе того бесшабашного времени и той компании пытавшийся что-то наигрывать на электрогитаре. Мы засиживались в моей комнате далеко заполночь, потягивая разбавленную водкой пепси-колу и распевая очередную песенку, от скуки сочиненную мною к приходу гостей:

Дальше вступал хор:

Наконец нога поджила, наступил август, и я приковылял в институт – начались вступительные экзамены.

Первый – «творческий этюд» – сошел для меня благополучно, а на втором, на изложении, чуть не произошла катастрофа. Чтобы понять, почему я едва не срезался, нужно немного углубиться в мою биографию.

Я рос болезненным мальчиком, вечно под опекой мамы, не спускавшей с меня настороженно-влюбленного взгляда. Подросши и уже самостоятельно гуляя во дворе, каждые пятнадцать минут я должен был выбегать из-под деревьев на мамин крик – она громко, по имени звала меня с балкона. Контроль был тотальным. А там, где мама не могла сама присмотреть за мной, она просила об этом других. О, сколько драгоценных конфетных коробок было роздано учителям в школе! Зимой меня кутали, кажется, во все, что только оказывалось под рукой. Под штанишки надевались аж две пары теплых детских колготок, а под меховую шапку – пуховый бабушкин платок. Летом зорко берегли меня от сквозняков, активного солнца и немытых яблок. Но все же я ухитрялся наносить себе ущерб – прищемленные дверями пальцы, разбитые об асфальт коленки, проглоченные шарикоподшипники, кашель и насморк были верными спутниками моего, в общем-то, вполне счастливого советского детства. И странно: чем плотнее меня опекали, тем упрямее становился я, тем все более непримиримые формы принимало мое неповиновение. Колготки и подштанники снимались в школьном туалете, платок срывался с головы, как только я сворачивал за угол дома. Причесанные в парикмахерской волосы тут же взлохмачивались всей пятерней, а калорийный домашний обед тайком смывался в унитаз. Более серьезными были метаморфозы внутреннего «я»: видя, как с него сдувают пылинки, бузотер во мне негодовал, но в то же время чувствовал свою особость, исключительность. Годам к пятнадцати маме стало совершенно ясно, что я – подозрительная личность, себе на уме, опасный мечтатель и потенциальный маньяк.

В действительности мне никого не хотелось мучить. Более того, я всегда держался в стороне от тех детей, что любят ловить голубей и отрывать крылышки мухам. Я вообще старался иметь как можно меньше дел с кем бы то ни было и начал исподволь презирать окружающих. Отчуждение и замкнутость искали какого-то выхода и, наконец, выплеснулись в первые же сочиненные мною стихи:

Написав немалое количество подобных стишков, где вместо людей фигурировали разнообразные насекомые, я вообразил себя великим поэтом и оттого еще больше вознесся духом, возгордился и напыжился.

Теперь следует досказать о том, что собственно произошло на втором экзамене.

Это было, напомню, изложение. Требовалось всего лишь достаточно близко к тексту воспроизвести своими словами только что зачитанный вслух короткий рассказ Горького. Все так и сделали. Но ведь на экзамене присутствовал еще и великий поэт, незаметный в густой толпе бездарей. Он не мог просто выполнить поставленное задание – о нет, ему нужно было как-то показать себя, выделиться.

И вот, я написал вместо изложения сочиненьице, настолько вольно поступив с заданной темой, что, если бы не заступничество пожилой лекторши, той самой, кому в международный женский день с кровью достался от ректора деревянный браслет на руку, гулять бы мне по Тверскому мимо ограды института еще как минимум год. Однако тут повезло.

Повезло и еще раз, когда после итогового собеседования меня, недобравшего на экзаменах одного балла, все же зачислили в институт особым решением приемной комиссии. Ректор, присутствовавший при оглашении списка поступивших, добавил от себя, что меня берут «за стихи». Ну, в этом я и не сомневался!