Николай Шмагин - Дом на Сурско-Набережной

В классе было тихо, только старательно скрипели перья учеников, диктант близился к завершению. Учительница ходила меж рядов, следя за тем, как они пишут, поглядывая в их тетради.

У окна, возле большой чёрной классной доски стояли напольные счёты, а на самой доске была написана чётким почерком, мелом, тема диктанта:

«Наедине с природой. Борис Пастернак».

Зазвенел звонок, возвещая о конце урока и начале перемены.

Перемена всегда желанна и скоротечна. В уборной Симак курил папиросу, вызывая завистливые взгляды товарищей, и смачно сплевывая на – сторону.

Ванька проигнорировал вызывающе растопырившегося приятеля и, сделав своё дело, вышел в коридор.

Как вихрь, на него налетел Вовка Косырев, и мальчишки сцепились в схватке, стараясь повалить друг друга на пол, пыхтя от напряжения и злости.

Галя Петрова, отличница и классная ябеда, подбежала к учительнице:

– Мария Михайловна, там Маресьев с Косыревым дерутся, – доложила она.

Выбежав из класса, все увидели драчунов с красными ушами; закончив выяснение отношений, они приводили в порядок свою форму.

– Маресьев, Косырев, марш в класс, – скомандовала учительница, и тут зазвенел звонок. Драчуны вместе со всеми заняли свои места.

Класс притих, глядя, как учительница пишет в журнале.

– Двойки им ставит за поведение, – прошептала громко Галя Петрова и показала драчунам язык в назидание за их выходку.

Таня Журавлёва осуждающе отодвинулась от Ваньки и даже отвернулась, показывая всем своим видом – конец их дружбе.

– Симаков, завтра придёшь с родителями, а Маресьеву и Косыреву ставлю четвёрку за поведение, – вынесла свой вердикт справедливого наказания учительница, и класс замер: весь внимание.

– За что с родителями, Марь Михайловна, – заканючил, было, Симак, притворно всхлипывая, но учительница продолжила, не глядя на него:

– Так, будем решать задачи. Приготовили тетради по арифметике, – она встала и, подойдя к доске, быстро мелом вывела условие задачи.

Ученики старательно заскрипели перьями…

Урок начался.

На углу Кировской Ванька подождал Ваську, бежавшего из своей школы, и друзья пошли домой вместе, делясь новостями:

– Я в библиотеке был, книжек вот набрал, приходи, как уроки выучишь, почитаем, – мечтательно сказал отличник Вася.

– Мать не пустит, я четвёрку по поведению схлопотал, – уныло отвечал менее удачливый ученик Ваня.

– А ты дневник спрячь пока, не показывай, – помолчав, посоветовал мудрый как всегда Вася и Ваня согласно закивал головой, обрадовавшись.

Войдя во двор дома, они разбежались по своим квартирам, не обратив никакого внимания на Паньку, стоявшего во дворе тоже с портфелем в руках. Не до него им было теперь: пора учить уроки.

Обидевшись на друзей, Панька сердито пометал снежки в калитку и побрёл домой. Ему не хотелось заниматься уроками, но никуда не денешься, надо…

И снова утро. Ванька слышит сквозь дрёму, уже проснувшись, как по радио отзвучал гимн Советского Союза, затем началась утренняя зарядка, которую вёл, как всегда, Гордеев.

Под бодрые звуки пианино он вскочил с кровати и стал собираться в школу, засовывая в портфель тетради и учебники со стола.

– Умница-разумница, сам сегодня встал, в школу уже собирается, – с гордостью за внука доложила бабушка матери, но та сохраняла суровое выражение лица, отчего бабушка с внуком притихли.

– Вот когда поведение своё исправит, учиться станет на отлично, как Вася, вот тогда и будет умница-разумница, – передразнила она бабушку.

Дед принёс охапку обледеневших поленьев и свалил у печки.

– Холодновато с утра, – сообщил он, и в подтверждение его слов репродуктор захрипел, затрещал, и заговорило местное радио:

«Внимание. В связи с усилением морозов, занятия в школах с первого по четвёртый классы сегодня отменяются». – Ванька не выдержал и радостно запрыгал, хлопая в ладоши и не обращая внимания на мать, но не тут-то было:

– Раз занятия в школе отменяются, устроим дома уроки чистописания, а то пишешь, как курица лапой, – ледяным тоном, не терпящим возражения, прояснила мама дальнейший план действий сына, и Ванькин восторг угас.

Он побрёл на кухню под сочувственные взгляды деда с бабушкой, не смевших спорить со строгой дочерью.

Ванька уныло сел за стол, сжевал свой утренний бутерброд с маргарином, посыпанным сверху сахарным песком, выпил кружку какао и переместился на новый диван с валиками по бокам, появившийся у них после приезда родителей. Ванька любил посиживать на нём, хлопая валиками.

От нечего делать стал слушать радио. Передавали нанайскую народную сказку, про капризную ленивую девочку, которая считала себя самой красивой на свете и поэтому не хотела помогать маме по хозяйству. В результате от злости она стала махать на всех близких руками и превратилась в гусыню:

« Ручки у меня самые белые, шейка у меня самая тонкая, красивая я, Айога-га-га, га-га-га…» – Ванька невольно заслушался, интересно.

– Послушай, может, ума-разума наберёшься. Вернусь после работы, и за уроки, – напомнила мать и ушла. Оставшиеся дома облегчённо вздохнули.

Вторая сказка, про мальчика – луковку, который боролся с сеньором-помидором и другими богатыми овощами и фруктами за место под солнцем, была ещё интереснее. Чипполино был весёлый, неунывающий, и задорно пел про свою семью: « У отца детишек много, дружная семья; Чипполино, Чипполоччи, Чипполетто, и, конечно, я!..» – детская передача была в разгаре, когда Ванька вдруг вскочил и стал торопливо собираться.

– Ты куда это, пострел? Морозище какой на дворе, – строго сказала бабушка, но Ванька продолжал лихорадочно одеваться, выглядывая в окно: соскоблив ногтём морозные узоры на стекле, разглядел друзей в саду.

– Ребята вон все гуляют, а я что, рыжий? – заспорил Ванька на взводе.

– Пускай себе идёт, пока матери нет, – закашлялся у печки дед и Ванька, с благодарностью глянув на него, умчался в зимнюю стужу…

В квартире было слышно, как гудели от мороза провода электропередачи на фонарном столбе у дома, окна заросли красивыми морозными узорами, весело гудел огонь в печи, потрескивали угольки, выскакивая из топки на обитый жестью пол, бабушка ловко орудовала ухватом, устанавливая горшки поудобнее.

Она готовила обед основательно; едоков в доме стало много.

Дед тоже засобирался на выход, держась за поясницу и покряхтывая.

– Пойду, построгаю што ли, рамы просили сделать, а я всё никак не соберусь.

– Так прихварываешь же, какая работа, – жалостливо глянула на него бабушка, отставляя в сторону ухват и берясь за кочергу.

– Я без работы совсем закисну, помру скорее, факт.

– Типун тебе на язык, старый, ишь, чего удумал, помру. Я тебе, помру.