Валентин Пронин - Жаждущие престола

Сильно хмельной монах заорал на подъячего:

– Стерво ты, прохиндей, а не человече грамотный!.. Уйди с глаз моих, пока я тя палицей своей и десницей [61] Десница – правая рука. мощною не порешил!

Тот не испугался и завопил тонко, верезгом сиплым:

– Бес ты в монашьей шкуре! Не ведаю, что ль? Вор ты затаенный, сокрытый… И мало чаво удумаешь!

Седобородый, жилистый, что из бани, разговаривал с молодыми, но прислушивался чутко к крикам и байкам.

Двое неприметных, потрезвее, видимо, бывалые люди, говорили про себя, но тот со шрамами их слышал:

– Да семерых стрельцов захватили в Кремле, ибо толк был у них про самого царя. Лжа, мол, будто он сын Ивана Васильевича. И пока только правит, а потом поляков на Русь пустит – грабить да насаждать латинство.

– Тише ты, краем уха пымают, тады берегись…

– Ништо, тут все пьяны. И как дальше?

– Да выдал их кто-то. И всем полуполком пришли стрельцы ко дворцу самого царя… Семерых стрельцов привели из басмановского застенка. Вышел царь-то и молвит им: «Я суду ваших товарищей отдавать не стану. Бог им судья, а поступайте с ними сами, как сочтете праведным. Что решите, то и будет». Повернулся и вместях с Басмановым ушел во дворец. А дворянин думный Микулин Григорий верным стрельцам знак дал. Тут голова стрелецкий взметелился: «Раз такое про государя баили, в сабли их…»

– Ну?

– Што «ну»-то? Всех семерых на куски порубили…

– Посередь Кремля?

– Еле кровь замыли да мясо в Москву-реку покидали… А народ, узнав, доволен был. Царские, мол, изменники.

– Времена вновь настают кровяные. Надо, не дожидаясь, в Кремле ночью пошарить. Пока там с охраной переполох.

– После той ночки стрельцы сумные [62] Сумные – печальные, задумчивые. стали, по сторонам от дворца стоят. И не видать. Пусто нынче в Кремле! В царских палатах и то почти никто караул не держит. Сказывают, поживиться можно. Сам-то Митрей вроде с постельничим Ванькой Безобразовым. Да еще ночует сиклитарь еный из ляхов по прозвищу Ян.

Трое, которые пришли в харчевню из бани, отдали деньги целовальнику за хмельное, стряпухе за еду. Вышли. Прошагали недолгое время. Старший спросил:

– Слыхали про все?

– Слыхали, – тихо произнес тот, что в бане угощал квасом.

– Ты как думаешь? Нож в сапоге есть? Али мы не казачьи головы?

– Нынче никого не проверяют, такой срок настал. Потом перекроют. А то Фроловские ворота всю ночь открыты. И только немцы-рейтары бродят лениво туда-сюда. Что же, пошли?

– Один раз живем, другого не будет. Айда.

Темень в Кремле. В одном месте только, у немцев, у рейтар, факел еле тлеет, дымит.

А во дворце, в спальне царской, свечи в шандалах догорели. «Царь» замедленным языком беседует о чем-то со спальничим Безобразовым. Где-то в Замоскворечье горланят вторые петухи. Тишина крадется по переходам и горницам. Сон нисходит; в окошке, в темном небе, плывут синие облака.

И внезапно – в передней части дворца, у входа, шум.

Лжедимитрий вскочил, схватил меч на лавке у стены.

– Что там? Пистолеты мои где?

– Не помню, царь-батюшка, – сдавленно бормочет Безобразов. – Прости, Христа ради…

Чутко вслушиваясь, Самозванец кинулся к двери босой. Слышен гулкий топот ног и голос его ближнего человека Дурова: «Стойте, суки!» – и мат.

Самозванец, обнажив меч, рванулся в переднюю. К нему подскочил Дуров, стрелецкий голова:

– Государь, какие-то крались.

– Их схватили?

– Взяли, государь. Ах, гады, с ножами…

– Что-о-о?!

Тут же Безобразов с пылающим большим шандалом, с теплым царским халатом:

– Оденься, батюшка, застудишься. Вот сапоги теплые…

– Пошел ты… Кто послал? На государя, с ножами!

Прибежал второй стрелецкий голова Брянцев. За ним стрельцы тащили троих окровавленных с закрученными за спиною руками. Лжедимитрия трясло – от страха, от гнева?

– Все трое с ножами? – переспросил он в бешенстве. – Федор, на двор мерзавцев, в сабли их! Нещадно! – Хотел даже вытащить из ножен свой меч. Опомнился. Плюнул и вернулся в спальню. Было не до сна. Утро уже. Полз серый, без теней, свет.

Когда приехал Петр Басманов, слышен был его дикий от злобы крик:

– Зачем порубили? На дыбу надо, ко мне! Они бы мне всех выдали! Э-эх, стрелецкие головы, бараны!

– Прости уж, Петр Федорович, я виноват, – кусая губы, раскаянно проговорил «царь». – Не мог гнев удержать.

– Да, государь, поторопился, – смело выговаривал ему Басманов. – Через два дня заговор бы раскрыли.

И вот в этот-то миг стукнуло в голову Безобразову: когда следующий раз придут за Юшкой Отрепьевым, первого на тот свет отправят его постельничего.

И опять простой народ был доволен: «Покусилися на царя-батюшку, на нашего Митрия Ивановича… Так им и надо. Поделом».

А в княжеских домах тайно собирались все те же: Голицыны, Шуйские, Татищевы. Но со страхом: Басманова боялись. Тот, как у Ивана Грозного Малюта Скуратов, у Лжедимитрия главным разыскателем и пытошником стал. Чуть что узнает о ком: на дыбу. Собирались князья больше у Татева, у купцов Мыльниковых.

Все это предшествовало роскошной свадьбе с Мариной Мнишек.

Подталкиваемый своим будущим тестем Мнишеком, «царь» настаивал сперва венчать Марину в царицы. После того, как приказано было отправить игумнам по далеким монастырям митрополитов Гермогена и Иоасафа, не соглашавшихся с этим требованием «царя». Священники кремлевских соборов только вздыхали. Бояре шептались: «Все с ног на голову ставит, во кощунство-то…»

Когда оговаривали венчание, «царь» многие из православных обрядов убрал.

– Все эти суеверия выкинуть, оставить только общехристианское. Сваху-чесальщицу, надевание кики, разрезание пирога и сыра – побоку. Мы сразу вместе с Мариной явимся в столовую избу, потом в Грановитую палату и в Успенский собор – венчаться.

– Правильно, государь, – вполголоса поддержал его решение Басманов, – а то Марина Юрьевна по католическим правилам бог знает что натворит. А так – ты, государь, рядом – подскажешь, как ей надо поступать.

При входе в Успенский собор «царь» напомнил Марине, чтобы крестилась не всей ладонью, а двоеперстием. И – не налево, а направо.

– Хорошо, я все сделаю, как ты приказываешь, – с кривой усмешечкой пообещала Марина.

Польские паны и шляхтичи, сопровождавшие панну Мнишек, входя в собор, крестились всей ладонью, хотя прекрасно знали, что православные крестятся двоеперстно. Внутри храма они стояли отдельными группками, с интересом поглядывая по сторонам. Более умно и сдержанно, подражая своей госпоже и подруге, вели себя полячки. Они все делали, чтобы не вызывать раздражения у русских.

Патриарх Игнатий, предупрежденный Лжедмитрием, начал с крещения. Марина закапризничала, не желая запивать просфору вином по-греческому обряду. Но «царь» приказал удалить из храма смущавших ее поляков и довольно сердито цыкнул на возлюбленную. Она, испугавшись, подчинилась.