Александр Тавровский - Каменная могила

– Ирка! Нос мокрый и холодный. Живой гуттаперчевый пёс! Бондик! Ты не очень жалеешь, что всё ещё живой? А я иногда очень!.. Да я не о тебе, я о себе. Тебе хорошо, ты – зверь! По крайней мере, мы тебя любим. Не веришь? Вот уши обрезали. А что! Чуешь, сколько стоили твои уши! Ирка! Ты дашь мне столько на обрезание? Хрен даст! Ну, дай хоть ты… лапу! Не жмись!

Знаешь, кто жил до тебя в этой комнате? Старые евреи – Давид да Марья! Давид Маркович и Марья Давидовна. Смешно. Жид и жидовка. А кто же ещё! К ним раньше сосед забегал, вор-карманник «в законе», по телефону позвонить. Один телефон на весь подъезд – и опять у евреев! Как звонить – жидам, как сидеть – русским! Этого никто в подъезде до сих пор не поймёт. Даже дядя Кожинов-литературовед. Не слыхал о таком? Вчера в «Нашем современнике» прочитал: «Почему в русской литературе так подозрительно много евреев?» А, правда, Бонд, почему? Литература-то – русская и народ – с ноготок, а кругом – одни евреи. И в литературе, и в подъезде!

– Такая роза ветров! – говорит наш старший по дому Ильиченко.

Он тоже этого не понимает.

Роза, Роза! А когда Марья Давидовна померла, слышу этого соседа-карманника кто-то спрашивает на лестнице: чё, мол, там стряслось?

– А, мля, ничего страшного! Одна старая жидовка окочурилась!

– Это… которая с телефоном? Так надо скорее на ГТС бежать! Пущай аппарат на подъезд перекинут. А то… там ещё эти соседи остались. Так они тоже… Пущай в Израиль с междугородки звонят!

Да, вот тут Бонд, где твоя подстилка, стоял старый-престарый буфет с посудой. А напротив – кровать с Марьей Давидовной. Давидка с утра сидел на своей кушетке с приёмником на груди. Представляешь, грязный бинт вокруг шеи, и к нему привязано «местное радио»! Идёт по коридору небритый шкелет под музыку, глаза закрыты, в трусах, и этот приёмник на бинте болтается! Сюжет!

А коридор некрашеный, чуть подмытый и тёмный, как челябинская подворотня. Раз Ирка попробовала покрасить, Давид сразу же всю краску на себя собрал. И лампочку вкрутить в коридоре было некому: потолок под небо.

Один слесарёк из бойлерной к Марье всё ходил помогать – то за рублём, то за трёшкой. Марья попробовала его попросить лампочку вкрутить.

– Ты чё, – говорит, – бабка! В своём ли уме! Я же, мля, сантехник, а не электрик. Там – трубы, а тут – лампочка! Соображай! Дай лучше ещё рублик… на таблетки от головы.

Бетя любила ходить к соседям на чай. А в первую нашу брачную ночь даже пошла к ним ночевать. Я загадал: дня на три – не меньше. Как полагается. А она на второй же день назад припёрлась. Клопы, бурчит, закусали! Что ж они, думаю, тебя живьём не съели! Всю свадьбу испортила!

Я Бетю ещё до свадьбы очень полюбил. Попробовал ей приятное сделать: пол в коридоре отодраить. Не красить же по ржавчине. А Бетя как разорётся:

– Ой! Смотрите! Он нам весь пол протрёт! Своё бы так не тёр, пожалел бы! А чужое – можно!

А Марья из другого угла:

– И что вы, Ирочка, всё время грудь над раковиной моете? Я же там, извините, лицо умываю!

В последнее время Давидка встал на учёт в психдиспансере по старости. А раз встал, надо действовать! Садится, гад, на пол и оловянной миской лупит себя по башке до крови. И какую-то молитву воет. Страшно воет, как предсмертно. Всех клопов распугал. Они к нам побежали. Мы их – обратно. Жуть! Радио уже сипит от усталости, он воет, и этот бой тарелки по старым костям в темноте, как в джунглях! А тут ещё Маша его заснуть не может, скулит:

– Давид! Не бей! Лучше умри! Но тихо… Или я умру, кому хуже будет? У меня же сахарный диабет. Мне спать нужно.

А он воет со словами:

– Саша! Вызовите «скорую»! Скажите, что в доме сумасшедший. Пусть сделают мне электросон. Уууу!

И вдруг ночью стучат в нашу комнату. Открываю: лунный свет через кухонное окно тянется по коридору. И на конце его стоит Давидка с приёмником на шее. Лицо синее, в крови, с белыми от небритья пятнами. Сам в кальсонах и какой-то драной тельняшке.

– Саша! Маня лежит как-то не так. Я кричу-стучу, а она молчит. Посмотрите, пожалуйста!

Маня, действительно, лежала как-то не так. Ноги закинуты на кровать, а туловище с головой – на приставленных к кровати стульях. И во всё высохшее до зелени лицо – глаза. А в глазах!… нет, не смерть… хуже! Отблеск атомного взрыва, который раскалывает её голову. Дикое удивление, ужас от необъятной боли, раскаляющееся добела и быстро остывающее сознание. Казалось, я вижу, как с треском разрываются засклероженные сосуды, кровь глухо выплескивается на пространство мозга вместе с остатками энергии, которой могло хватить ещё на несколько лет такой полусонной жизни. Марья Давидовна пыталась что-то сказать, и что-то ей удавалось. Так я узнал, что должен позвонить её ближайшей подруге – врачу. Марья-то была когда-то медсестрой в медсанчасти ЧТЗ, и все её знакомые – оттуда. Давидка вцепился в её руку и тупо бормотал:

– Маня! Ты хотела спать. Так спи! Сегодня я не буду тебе мешать.

Когда приехала подружка, Марья была уже в коме. Наутро медсестра пришла делать какой-то странный укол. Я спросил:

– Как она?

– Почти покойник, – ответила медсестра, заправляя шприц.

– А после вашего укола?

– Может, и очнётся. Это не исключено.

– Очнётся?

– Да. И будет всё чувствовать.

– И боль тоже?

– Боль? Страшную!

– А потом? Всё равно умрёт?

– Как все, – промямлила медсестра, о чём-то задумалась, посмотрела мимо меня, выдавила весь шприц прямо на пол и спрятала его в железную коробку.

Вечером ещё одна машина подруга попросила меня помочь вытащить из-под больной грязную простыню. Я помог, вырвал прямо на эту вытащенную страшную простыню и понял, что дожить до такого мне никак нельзя. Упаси Бог!

А поздно ночью начался кошмар. Маша хрипела в своей полутёмной комнате, а Давид с настольной лампой бродил по квартире, как будто что-то искал, и длинный провод тянулся за ним, как узкая тень, застревая в чём попало. Иногда он подходил к жене, долго рассматривал её с разных сторон, чмокал губами и качал головой.

Потом стучал к нам в дверь и голосом железного человека объявлял:

– Саша! В комнате находится мёртвое тело моей жены. Позвоните в исполком. Я же не могу спать с покойницей!

Затем снова кружил по квартире и снова стучал к нам:

– Саша! Пусть сделают мне электросон. Я, кажется, ветеран войны. Я целую ночь стучу миской по больной голове, и никто не слышит. Это – бесчеловечно!

Через два дня Марья умерла. Давидку его бывшие товарищи по работе отправили доживать в сумасшедший дом на АМЗ. Там ему наконец сделали заветный электросон, и он успокоился. Комнату по нашей просьбе опечатали. Но всё равно соседи ещё долго и громко шептались в очередях о нас с Иркой:

– Это они специально деда в психушку спихнули. Квартирка-то коммунальная! У них кругом всё схвачено. Во, блин, порядочки у этих… тех, как в Израйле!