Михаил Волконский - Воля судьбы (сборник)

Они расстались довольно холодно, но, распрощавшись с итальянцем, Карл почувствовал некоторое облегчение, заключавшееся в сознании, что он вовремя был удержан обстоятельствами от поступка, способного лечь упреком на его совесть.

Проходя из флигеля в большой дом, чтобы выйти на крыльцо к экипажу, он взглянул на окна комнаты Ольги. Они были завешаны шторами.

Между тем незадолго до этого князь Андрей Николаевич задал камердинеру – впервые в последние три дня – вопрос об Ольге и, услышав от того ответ, что княжна нездорова, переспросил:

– Больна?

Однако сейчас же ему пришло в голову: «Штуки… штуки!..»

– А петербургский уехал? – спросил он опять отрывисто.

– Уезжают, – доложил камердинер, уже изучивший лаконический разговор барина и понявший, что его спрашивают о бароне.

Проскуров кивнул головой в знак того, что все идет, как нужно. Но известие о болезни Ольги все-таки обеспокоило его. Ему было как будто немножко стыдно за то, что он не догадался осведомиться о ней раньше – Ольга могла, пожалуй, действительно захворать. Но так как в случае действительности ее болезни стыд был бы вполне справедлив, то князь сейчас же постарался себя уверить, что его дочь притворяется.

Он поднял голову и, глянув на лакея, снова проговорил:

– Доктор что?

– Давно уже встали и гулять ушли.

– Вернется – ко мне позвать!

Доктор Шенинг понравился вчера князю, причем главным образом тем, что не шарлатанил вчера, не стал лечить здорового Карла тем, чтобы потом похвалиться своим искусством, а как увидел, что человек здоров, так и сказал. Такого доктора князь еще не видывал.

«Молодец! – подумал он. – Во всяком случае, если она притворяется, то он узнает. Это – все, что нужно…»

И в ожидании доктора он сел писать в Петербург, для того чтобы ускорить отправку Артемия в солдаты.

К нему пришли спросить, может ли княжна, которой хочется воздуха, выйти на террасу? Андрей Николаевич поднял голову и пожал плечами:

– Конечно, может! Ведь я не запирал ее.

Лично он не шел к дочери, опасаясь себя самого и новой вспышки гнева.

Доктор Шенинг, который, видимо, имел обыкновение вставать очень рано, вышел, как доложил лакей князю, гулять, но не в сад, а направился по дороге, ведущей к большому Петербургско-московскому тракту, находившемуся верстах в пяти от усадьбы князя Проскурова. При соединении дороги с трактом стояла проскуровская деревня.

Эйзенбах, выехавший из Проскурова, видел через окно своей кареты, как шел этот человек легкою, привычною к ходьбе походкою, опираясь на свою высокую палку. Он узнал доктора Шенинга, от всей души пожелал ему провалиться сквозь землю и, поровнявшись с доктором, даже нарочно откинулся в глубину кареты и закрыл глаза.

Но Шенинг не обратил никакого внимания на обгонявшую его карету, продолжая идти вперед.

Прогулка его было довольно продолжительной. Часа через три только вернулся он в Проскурово, так что этого времени было ему достаточно, чтобы дойти до деревни и вернуться назад.

Однако, несмотря на довольно значительное расстояние, которое ему пришлось сделать, утомления не было заметно, и он бодро и мерно, не замедляя шага, вернулся в усадьбу через сад.

Миновав цветник, Шенинг приблизился к ступеням террасы, на которой, пользуясь благоприятным, теплым днем, сидела уже Ольга, в кресле, окруженная подушками. Матовая бледность ее милого, девственно прекрасного лица почти не отделялась от белизны, полотна подушки. Голова, закинутая назад, не шевелилась, рот полуоткрылся, руки бессильно и безжизненно опустились. Она сидела с открытыми глазами, но, казалось, пред ними для нее было совсем другое – не терраса, не сад, а образы беспокойной, мучившей ее грезы.

– Бедное дитя! – вырвалось у Шенинга при виде Ольги. – Бедное… Неужели и у нее есть уже свое горе?

Он сразу своим опытным глазом увидел, что пред ним одна из тех нервных, на редкость впечатлительных натур, всякое ощущение которых как бы удваивается живущим в их душе огнем, и если это ощущение сильно, внезапно, то вспышка этого внутреннего огня может быть смертоносной. Ольга страдала – это было ясно без слов. Шенинг понял, что пред ним княжна, дочь князя Проскурова.

При шуме его шагов Ольга подняла голову и, увидев пред собою чужого, незнакомого человека, сделала невольное движение к своим распущенным волосам, чтобы закрыть их руками.

– Не бойтесь меня, не бойтесь! – внушительно, тихо, но поспешно проговорил Шенинг. – Звание доктора позволяет мне видеть вас так, как вы есть… Я не сделаю вам зла.

И он протянул к девушке руку.

Спокойный вид Шенинга, улыбка, с которою он смотрел на нее, вызывали в Ольге невольное доверие к этому доктору, о котором она уже слышала от Дуняши.

– Так это вы – приезжий доктор? – спросила она.

Шенинг поднялся по ступенькам террасы и спросил в свою очередь:

– А вы княжна?

Ольга улыбнулась ему в ответ.

Ей казалось, что ее горе так велико, так всеобъемлюще, что все и всех наполняет собою и что всякий человек, с которым ей приходится говорить, должен непременно знать обо всем или по крайней мере при одном взгляде на нее догадаться, что происходит в ее измученной тоскою душе. А доктор смотрел на нее кротко, с ласкою, с участием, словно преданный друг, способный не только сказать ей слова облегчения, но и облегчить ее тоску. И потому-то она улыбнулась ему доверчиво и почти радостно. Отец, самый близкий для нее по крови человек, никогда так не смотрел на нее.

– Вы нездоровы, вы больны? – спросил опять Шенинг. – Скажите мне!.. Может быть, я помогу.

Ольга слабо покачала головой.

– Нет, вам не помочь мне, будь вы самый искусный доктор… Так я, кажется, здорова, но боль моя здесь, глубоко-глубоко, – и она крепко прижала свою маленькую руку к груди.

– Все наши физические боли или большинство из их имеют причиной нравственное страдание, – ответил Шенинг. – У вас было какое-нибудь горе?

Ольга молчала.

Доктор внимательно следил за нею. Вдруг он сделал шаг вперед и поднял правую руку. Ольга испуганно обернулась к нему, не поняв его внезапного и немножко резкого движения.

«Боже, он что-то хочет сделать со мною!» – тревожно мелькнуло у нее в голове, и ей вдруг стало страшно быть наедине с этим совсем чужим человеком, потерявшим уже свою первоначальную ласковость и ставшим строгим, непреклонным, подчиняющим себе ее волю.

В особенности глаза его казались страшными и строгими.

Он зачем-то медленно проводил рукою – все ближе и ближе к ней, сверху вниз. Дуняша пошла обедать – не вернется. Ольга одна. Позвать, крикнуть!.. Но она не может ни позвать, ни крикнуть – язык ее немеет. А доктор что-то делает над нею, и она не может противостоять ему.