Виктор Зонис - Идальго Иосиф

– Это, конечно, великолепно, но даже попав к Торквемаде, надо еще и добиться того, чтобы он нас выслушал. И, потом, что мы будем ему говорить? Чтобы он оставил евреев в покое? Это опасное безумие, Якоб! – покачал головой Иосиф. – Мы только вызовем гнев этого фанатика.

– При обычных обстоятельствах – да! Но у меня есть нечто, что может стать предметом хорошего торга с инквизитором. И, как знать, может так статься, что Торквемада будет вынужден заступиться за нас перед их королевскими величествами. А влияние Томазо на королеву известно всем. Поверь, Иосиф, это хороший шанс! И скоро мы с тобой сможем убедиться – насколько.

Иосиф, отпустив поводья, медленно ехал по городу. Он внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в знакомые до боли дома, церкви, фонтаны. Въехав на улицу Делья Нуово, он остановил коня перед потемневшими от времени, обожженными щедрым солнцем стенами школы, где он провел десять самых лучших и беззаботных лет. Тогда он знал уже, думал, что знал, чего хочет, и что будет делать, когда станет взрослым и богатым. Сейчас, став и тем и другим, он понимал, что не знает, что делать дальше. Иосиф не хотел бежать отсюда – от этой школы, этих домов, стоящих вокруг, и десятки лет строго взирающих своими узкими, как бойницы, окнами-глазами, на суету снующих мимо людей. За каждым из этих окон была жизнь – со своими радостями и горестями, такими, как у всех остальных, или отличная от других жизней. Но, какой бы она ни была, – она останется в этих стенах, но уже без него. И эти строгие и равнодушные окна будут по-прежнему, молча смотреть на улицы, по которым уже больше никогда не пройдет Иосиф.

Он спешился, подошел к школе и, опустившись на одно колено, отколол ножом маленький кусочек штукатурки… положил в карман и, не оглядываясь, пошел прочь. Ему пришлось задержаться – дорогу переходила большая группа монахов-доминиканцев. Они шли медленно, как всегда с глубоко надвинутыми на голову капюшонами, смиренно опустив глаза в землю… Как всегда?.. Иосиф подумал, что походка их стала более деловитой, в согнутых спинах, едва уловимая, чувствовалась сила, которую может дать только власть, неограниченная и непререкаемая – власть над жизнями и душами людей. Они шли серой, плотной толпой, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Серая масса , – подумал Иосиф – … скоро она заполнит все щели, заползет в дома и души людей. И не будет от нее спасения… потому, что она – серая! Страшный цвет – цвет отчаяния и безысходности, цвет украденного у людей солнца …

Он пропустил шествие, и, уже ступив на мостовую, – обернулся. Монах, шедший последним, откинув капюшон, в упор смотрел на него. Его взгляд колкий и цепкий, пристально, с каким-то вожделением, жадно ощупывал Иосифа – его богатую одежду, массивную золотую цепь на шее, шляпу, украшенную жемчугом. Он смотрел и запоминал – запоминал все: до мельчайшей детали, до пыли на украшенных золотой вязью сапогах Иосифа. Их глаза встретились. Рот монаха искривился в усмешке. Он с сожалением оторвал взгляд от Иосифа и, надвинув на глаза капюшон, засеменил прочь, влившись в серый поток. В эту минуту Иосиф решил окончательно.

– Бежать! Без оглядки и сожаления. Пусть эта страна, его страна, захлебнется в этом сером потоке. В этом балаганном представлении для меня нет роли, – подумал он, садясь в седло.

Иосиф, находясь все еще под впечатлением встречи с монахами, зашел в синагогу. Был обычный будний день, и, кроме нищих, сидящих в пыли у главного входа, и служек внутри, в синагоге никого не было. Ребе Гершля он нашел в полутемном молитвенном зале. Старик, подслеповато прищурившись, натирал ветошью золотую минору. Иосиф несколько минут постоял на пороге, наблюдая за действиями Гершля и внимательно осматривая зал. Ничего не изменилось в нем со времени, когда Иосиф еще ребенком, ерзая во время молитвы на жесткой скамейке, пытался дотянуться ногами до пола. Высокие стены, драпированные красным бархатом, полукругом сходились к огромной шестиконечной звезде, подвешенной на коротких цепях к потолку. Скамьи красного дерева, выстроившиеся в затылок по обе стороны широкого прохода, были натерты до немыслимого блеска; по обе стороны от кафедры, стояли два изящных золотых подсвечника, отражая причудливые изгибы пламени горящих в них свечей. В этом зале сегодня, как и сотню лет назад, все жило отдельной, отличной от мирской суеты жизнью. Только сейчас это не радовало, как раньше, Иосифа. Не было у него ощущения торжественности и благоговения, которые возникали всегда, когда он переступал порог этого зала. Тревога последних дней сжала в горький комок его сердце. И сейчас он прощался со всем этим…

Иосиф переступил порог и несколько раз кашлянул, привлекая внимание Гершля. Старик вздрогнул, бережно поставил на пол минору и, прищурившись, внимательно посмотрел на Иосифа:

– Кто здесь? – проговорил он, не узнав в темноте вошедшего.

Иосиф подошел ближе, улыбнулся.

– А… это ты… – Ребе вытер руки ветошью и, тяжело дыша, присел на скамью, предлагая сделать это же Иосифу.

Иосиф не последовал приглашению, еще раз внимательно оглядел зал.

– Ребе! Почему до сих пор ничего не собрано? – Сказал он, кивком головы указав на миноры. – У нас совсем мало времени.

Гершель заерзал на скамье и тихо, как бы виновато, сказал:

– Я остаюсь… я слишком стар, чтобы куда-то ехать. Да и кто будет с теми, кто останется здесь, кто никуда не уйдет из Толедо?

– Что… что ты говоришь? И это после всех наших разговоров? Ты думаешь, что вам оставят этот дом? Ты действительно веришь в то, что эти миноры, все это богатое убранство, так и останется здесь, как оно есть сейчас, и как было сто лет назад? Ты выжил из ума, Ребе! Через несколько дней здесь будет конюшня! А все эти золотые изделия переплавят на монашеские кресты!

– Бог не даст этого сделать. – Вяло, с сомнением в голосе возразил Гершель.

– Бог не даст, говоришь? А Иерушалаймский храм? Он был более свят, чем наша молельня! А прекрасные синагоги Вавилона? Ты забыл нашу историю, старик! Бог уже давно не спасает нас. Последний раз это было в Египте, Ребе! И скоро все это… – Иосиф развел руками, – станет добычей погромщиков! Я не позволю это сделать! Да и с кем ты останешься? Те, кто не захочет уйти, уже расстались с Богом. Их дороги будут пролегать мимо этого здания – туда, где живет Христос. Или ты тоже решил стать перед Христом на колени?

Ребе в испуге замахал на Иосифа руками:

– Что ты такое говоришь, Иосиф! Просто я стар, и хочу, чтобы меня похоронили здесь, на нашем кладбище!

– Господи! – Иосиф театрально воздел к небу руки. – Господь Бог мой! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Дай мне силы убедить этого упрямого старика! Ты что, не понимаешь, что к тому времени, когда ты умрешь, даже если ты собрался сделать это в ближайшее время, не будет уже никакого кладбища? Его сравняют с землей, как и все то, на чем будет видна звезда Давида! А вас будут закапывать, как бродячих собак, на городских пустырях… – Иосиф хотел продолжить, но осекся, увидев, что старик как-то вдруг осунулся, стал меньше ростом, и, схватившись рукой за грудь, начал сползать со скамьи на пол.