Александр Чеберяк - Македонский. Германцы. Викинги

Все это увидел Александр, корчась в конвульсиях. Началась агония. Ветераны, бесстрашные, изуродованные в битвах ветераны обступили его и умоляли:

– Кому, кому ты оставляешь все…

И Бог, верный себе, одним словом бросил мир в хаос:

– Сильнейшему…

Империя наступала. Римский орел жадно простер свои хищные крылья над миром. Держава раздувалась, беременея новыми замыслами и рожая новые походы. Она расползалась все дальше и дальше, куда хватало взглядов, не думая, сможет ли проглотить, а проглотив, переварить новые обширные территории. Рим много ел; и для этого половине мира приходилось много работать и гнать бесчисленные обозы по запыленным бескрайним дорогам. Тысячи тысяч телег с провиантом, рабами, мрамором, сукном… да много с чем – все было нужно ленивому обжоре Риму. И неужели мало? Да, мало. Римский волк, разогнавшись за добычей, уже не хотел, да и не мог остановиться. Сметя Карфаген, приручив Египет, Испанию, часть Африки, Галлию, Фракию, все италийские племена, и греческие, и еще многие; подавляя бесконечные беспощадно-кровавые восстания непокорных народов, он вплотную придвинулся к северным окраинам Европы. Был один сосед, войны с которым Рим избегал сотню лет, но сейчас оставлять на своих границах столь дикие и буйные племена было уже нельзя.

Ту битву нельзя было выиграть, как и почти все битвы с вышколенным, железным строем римлян. Германцы дрались отчаянно. Волосатые, с диким блеском глаз, с детской радостью смерти в бою; любой из них стоил пары-тройки римлян в давящей мясорубке. Не было бойцов, так же презирающих боль, холод, смерть. И тогда они бились достойно, и тогда даже женщины плевали в лицо римлянам, получая меч в живот.

Стояло пасмурное, промозглое утро, когда римская стальная змея, охватывая лес, растекалась по оврагам, пригоркам, залескам. Вождь германцев, гигант с руками-бревнами, сжимая громадную палицу, заорал. Приподняв щит, он издал особый звук – баррит; этот слоновий крик еще пару сотен лет будет наводить ужас на старушку Европу. Лес ответил сотнями… нет, тысячами таких же звуков. У римлян, шедших впереди, противно засвербело внутри. Слишком знаком им надрывный трубный рык, от которого цепенели неопытные воины, а опытные поеживались: «Проклятые варвары». Разносился этот жуткий стон, и горе было племени, слышавшему его. Сотни косматых чудовищ вылетали из леса и крошили мечами, палицами, топорами. Каждое из них, брызгая пеной, бесноватое, с жадностью кидалось в толпу чужаков (как будто боялось, что враги кончатся и ему не хватит). Под этот крик соседи-галлы, кичившиеся своей смелостью, мышами забивались в норы и боялись пискнуть, пока те, прожорливые и ненасытные, забирали все и не спеша угоняли повозки с награбленным добром. Вождь заорал еще, и с лесистого склона, набирая разгон, в звериных шкурах понеслись разъяренные варвары. Он во главе кабаньей морды, взвинчивая скорость, отбросил щит. Крылья кабана раскрывались – по флангам, выравниваясь с вождем, летели со страшными длинными копьями-фрамами, в медвежьих и волчьих масках поверх голов самые отборные, бешеные дружинники и родичи предводителя. Кровожадный трубящий клин неотвратимо приближался. Большинство римских новобранцев обмякли при виде мохнатого стотонного катка, который вот-вот нахлынет, сомнет, раздавит. И только спокойствие ветеранов, не раз спасавшее римского орла, да цепкий, всевидящий взгляд центуриона победили слабость внизу живота и дрожавшие мелкой рябью колени.

Первый ряд римлян встал, германцев накрыл шквал дротиков и стрел; уже умирая, утыканные иглами, как ежи, они добегали до легиона, отталкивались ногами и камнем в прыжке проламывали строй, подминая под себя легковесных солдат. В воздухе, напарываясь на мечи, в агонии, тяжелой кувалдой с размаху за удар успевали замесить в кровавую кашу троих врагов; и на земле, истерзанные, затоптанные, намертво впивались зубами в ногу солдата, калеча навсегда. В бреши, пробитые первыми, влетали другие лохматые дьяволы и за миг орущей мельницей дробили четкую римскую стену, расшатывая дыры. Напрасно римлянин поднимал щит – пудовый молот колол его, как орех, втаптывая в землю. То там, то здесь лопалась римская шеренга, оголяясь пещерами. Германцы прыгали на копья и, хохоча, с выпученными глазами умирали. Даже мертвые, они внушали ужас; и шедшие позади легионеры благоразумно добивали их на всякий случай.

В центре ядро варваров во главе с вождем смяло передний строй римлян – разогнавшиеся кабаны длинными тяжелыми копьями, за раз протыкавшими до двух человек, как жуков, пропахали полосу; и, не в силах вытащить ставшие бесполезными неуклюжие палки из обмякших тел, схватились за ножи и топоры. Куда щуплому римлянину тягаться в давящей толкотне мясобойни с матерым варваром, в безнадежно-жуткой сече – с плечистым лесным великаном! Для германца же это – родная стихия. Они будто плясали, посвящая себя Водану, суровому богу воинов. Четыре ряда римлян осталось до просвета, чуть-чуть – и конец когорте. Но не зря центурион Ксандр ест хлеб, и не зря его ценит консул. В последние, решающие все ряды поставил он отборные, надежные, как гранит, прошедшие галлов, фракийцев, африканцев и еще черт знает кого, самые стойкие части. И не зря за последней шеренгой в середине оставил в резерве он пять когорт. Встречался же раньше с германцами Ксандр и давно узнал цену адскому, сминающему все на своем убойном пути тарану варваров по центру, который разнес тогда в щепки непобедимую хваленую армию. С позором был вбит в землю гордый римский орел, и страшны были медвежьи морды, преследовавшие его, Ксандра, и жалкие остатки легионеров. Именно за ту битву был разжалован Ксандр. Его передернуло от воспоминаний; крик дикарей вернул в настоящее.

Завязшие в строе кабаны с поразительной ловкостью делали римлянок вдовами: ударом в шлем сминалось железо, а под ним спелой тыквой лопалась голова. Но и маститые, все видевшие ветераны Рима недаром прошли полмира. Была переколота через шкуры короткими римскими клинками треть варваров – азартному запалу противостояло хладнокровие. То там, то здесь медведь, занесший тяжелый меч, попадал под ловкий, выверенный нырок легионера – и в груди торчит рукоять, и душа германца несется к Водану. Падая, обессиленный, он успевал напоследок до пояса развалить обидчика – и со спокойным сердцем улетал пировать к предкам. Чаши весов выровнялись. Темно-бурая смесь варваров вливалась в стальную римскую кашу.

Консул вдалеке мерил поляну шагами. Взмыленные гонцы мчались со всех сторон – он, не слушая, гневным окриком «Что-о-о?!» отгонял их прочь. И так все ясно, к чему испуганные, бредовые, невнятные доклады? Все решалось уже не здесь – там, там, где по колено в крови гибла римская гордость. Растерянные гонцы, не выпросив помощи или даже приказа, уносились прочь, бледные, к таким же растерянным центурионам.