Станислав Козлов - В логове зверя. Часть 2. Война и детство

Там у стены стояло что-то такое, что немедленно погасило остатки страха и оторопи. Это было нечто блестящее на колёсиках. Колёсики прикреплялись к горизонтальной металлической миниатюрной платформе, а над ней возвышалась стойка с рулём. Руль был почти как у велосипеда изогнут, даже со звоночком и всё это производило потрясающее впечатление.

– А что это, пап?

– А это, сын, называется самокат.

– Как так «самокат»? Он, что ли, сам катится?

– Ну как, сам… Встанешь на него одной ногой, оттолкнёшься от земли другой – он и покатится, вместе с тобой.

– Ух! Вот здорово!.. А прокатиться на нём можно?

– М-м-м… Да, думаю, можно.

– Постойте, уважаемые товарищи, – вмешалась мама. – Вещь-то чужая. У неё ведь хозяева должны быть. Неважно, что она сейчас стоит безнадзорная. За ней же придут когда-нибудь.

– Когда придут, Муся? Кто придёт? Немцы? Они сюда больше никогда не вернутся. Это – не их земля, а, скорее всего, польская… Впрочем, ты, пожалуй, права… Давайте сделаем так: ты, Стас, катайся на самокате, пока. А когда мы поедем в другой город, то вернём его на место – сюда же. Это почти логично…

И вот это чудо детской техники и прогресса в моих руках. До него я катался только на санках и только с горы. Летом так же, как мои сверстники, гонял по улице велосипедный обруч при помощи проволочного прута, со специально загнутым крючком на конце. Гоняя, мы воображали себя едущими… А теперь я и в самом деле ехал. Да ещё как! Скорость от своего же толчка казалась очень большой, а инерции хватало очень надолго – колёса самоката были большими и на резиновых шинах. С восторгом в груди и огнём в глазах мчался я по отлично асфальтированной дороге и уже не помнил о лежащих в белом доме под красной черепичной крышей трупах…

Над Мезеритцем простиралось синее глубокое небо, словно отмытое какими-то высшими силами от копоти дыма пожаров и взрывов бомб, высокое, совершенно ослепительное, солнце и ощущение праздника. Обострялось оно и теми «демонстрациями», которые беспрерывным потоком шли по шоссе, прямой линией пересекавшем городок. По обе стороны дороги ровными солдатскими шеренгами стояли высокие деревья, будто принимая проходящий под ними парад представителей всех стран Европы

Люди возвращались из германской неволи. Точнее было бы сказать из фашистской, но в то время понятия фашизм и Германия связаны были между собой неразрывно. Вольно возвращались люди. Мужчины и женщины разных возрастов. Разнообразно одетые. Некоторые даже в шляпах-котелках, вышедших из моды давным давно, и чуть ли не во фраках. Некоторые в отрепьях. Среди идущих выделялись и полосатые «пижамы» освобождённых из концлагерей. Все шли с максимально оптимистическим настроением. Когда мимо них проходили воинские подразделения или танки, им приветственно махали руками, встречали радостными криками на разных языках Европы и интернациональным «Гитлер капут!»

Многие несли на себе какие-то мешки и узлы, за плечами колыхались рюкзаки. В толпообразных колоннах кто толкал впереди себя, кто тащил за собой разнокалиберные тележки. Почти на каждой из них – маленький флажок той страны, которую представлял собой владелец «транспортного средства». На тележках тоже лежали сложенные вещи.

Толпы проходящих «репатриированных», как их тогда называли, скоро стали привычными, как непременная составляющая часть шоссе. Мы, многоопытные пацаны военных лет, близко к ним, на всякий случай, не подходили. Знали мы и кто они, и откуда, и что должны были пережить в немецких лагерях. Не знали одного: что это за вещи они несли и «везли» с собой и откуда эти вещи взялись?

Как всегда, когда возникали какие-нибудь совершенно непонятные для меня вопросы, связанные с политикой или военным делом, я потребовал ответа от отца, знающего всё на белом, или каком-либо другом, свете.

– Пап, скажи пожалуйста: а разве немцы в своих лагерях давали заключённым много вещей?

– А почему ты думаешь, что там давали вещи? Там ничего не давали, кроме плохой еды, заставляли много работать и убивали…

– Но откуда же у них так много всего? Мы вот не сидели в фашистских лагерях, ты – командир, а вещей у нас очень меньше, чем у тех, кого немцы мучили в сових страшных лагерях, а теперь наши их освободили… Ты хоть в форме, а мама наша всё время в одном чёрном халате ходит…

Отец в замешательстве потянулся к кисету с табаком. Какое-то время сосредоточенно скручивал «козью ногу», выскрёбывал из зажигалки огонь, пускал вокруг себя туманный дым… Видно было: мои вопросы требовали размышлений для толкового ответа, который сохранил бы в сыне добропорядочные чувства по отношению к освобождённым народам…

– Э-э-э… Наверное, купили где-нибудь в магазине…

– Значит, им денег давали в лагерях?

Результат размышлений оказался разбитым. Отец снова сосредоточил внимание на своей самокрутке, а мама не выдержала:

– Что ты, отец, всё крутишь? Ответь сыну прямо: наворовали вещи. Дома-то пустые вокруг: бери – не хочу, да и магазины, которые ещё остались от бомбёжек, все брошены и разбиты. А у людей же фашисты всё отняли – вот люди и компенсируют потери.

– Муся, наворовали – не то слово. Воруют у хозяев, а тут их вроде как и нет, хозяев-то.

– Ну, ладно, тем более. Не воровство, так мародёрство это ещё называется. Разницы особой не вижу.

– А есть ещё одно слово: трофеи. Победители берут то, что принадлежало противнику – таковы были всегда законы войны.

Слово, наконец-то, было найдено. Мать ещё что-то возражала: мол, тех, кто всю войну в лагерях просидел называть победителями как-то не совсем логично, но отец тут же возразил, что тогда они – жертвы войны и тем более можно оправдать их действия… На том и остановились.

Желание отца как-то повлиять на моё восприятие виденного понятно: я накрепко усвоил то, что именно немецкие фашисты – убийцы и грабители мирных жителей – преступники. А теперь перед моими глазами идут массы людей – жертв фашизма, которые тоже, судя по всему, несут с собой награбленное… В неразвитом ещё сознании мальчишки мог произойти очень пагубный сдвиг понятий честности и справедливости… Тем более, что и наши солдаты не оставались абсолютно безгрешными, войдя в «логово зверя». Мой старший брат, служивший некоторое время в разведке, рассказывал о некоторых своих товарищах: руки по локоть унизаны часами… Эти сплошные ремешки и браслеты с часами на голых руках под форменными гимнастёрками наших, советских, солдат никак не вязались в сознании с их светлым обликом освободителей людей от фашистских варваров – грабителей… Принцип «грабь награбленное» в то время ещё никоим образом не укладывался в моей неискушённой голове и не находил никакого оправдания. Главное, я не понимал: а зачем так много часов одному человеку?