Станислав Козлов - В логове зверя. Часть 2. Война и детство

Так вот. Наши друзья никаким таким мытьём посуды себя не утруждали. Всё совершалось гениальное просто: с чердака в квартиру спускалось максимально возможное количество тарелок и инструментов для их опустошения при поглощении еды. Опустошив, тарелки просто перекладывали в стопу посуды грязной, а при нужде брали посуду из стопы посуды чистой. Вот вам экономия драгоценного времени и воды. Посуду экономить надобности не имелось. Когда грязная стопа увеличивалась чрезмерно – её, ничтоже сумняшеся, просто и небрежно выбрасывали из окна на улицу. На её место приносились чистые тарелки и иные ёмкости… Посуды на чердаки хватило бы доблестному офицеру на много месяцев. Осколков её – на много часов уборки и ругани будущим дворникам, временно отсутствовавшим.

Но это – частный, безобидный и почти забавный эпизод. Один из многих, гораздо более серьёзных. С точки зрения законности и морали, солдаты, мародёрствуя, вели себя в «логове зверя», конечно, очень недостойно. Но нельзя забывать при этом, не в оправдание а для понимания, о том, что они самоотверженно сражались с теми, кто разорил их жилища, убил их родных, что они имеют правительственные награды за мужество, храбрость и доблесть в боях… Необходимо учесть и то, что советская пропаганда с благородным негодованием упорно и настойчиво отождествляла с фашизмом всю Германию, всех немцев: если германское – значит фашистское, если немец – непременно фашист. Наши солдаты мстили за кровь, за разграбленные и уничтоженные дома свои. Многим из них после войны просто некуда было идти… Они искренне недоумевали: немцы пожгли наши дома, убили семьи, а мы должны к ним хорошо относиться? Это казалось несправедливым и странным. Войдя с боями в Германию, наши солдаты с удивлением увидели: немецкие варвары и звери фашистские живут в гораздо более комфортабельных условиях и более зажиточно, чем они – победители. Перед ними предстали не только политические фашисты, но и классовые враги – буржуи. Эти обстоятельства только увеличили ненависть и разожгли те дремавшие инстинкты, за которые им же и пришлось расплачиваться.

Маршал Жуков вынужден был пойти даже на публичные казни мародёрствующих. Жестокие меры отрезвили: кто-то одумался, некоторые испугались. Но больше было тех, к кому суровы методы не имели никакого отношения – они сохраняли и честь свою, и достоинство, не нисходя до увлечения «коллекционированием» чужих вещей.

Вездесущий, зоркий и очень бдительный НКВД отмечал почти полное отсутствие грабежей и насилия во время войны. Мысли и дела заняты были одной целью – победить. Потом сработал инстинкт победителя и здравый смысл прагматика: сделать себе запас на случай прихода очередных невзгод и лишений… Стоявший на страже морального облика советских воинов НКВД зафиксировал и это, донося куда следует: некоторые командиры не принимают никаких мер для прекращения мародёрства, а иногда и поощряют его.

Вчитываясь в приказы Жукова, можно отметить любопытную деталь: речь идёт о незаконном вывозе имущества… Значит, был и законный? Да, был. В конце концов, чтобы ввести «своевольное изъятие вещей у немецкого населения» или проще – грабёж, в законные рамки, было принято решение разрешить офицерам брать некоторые вещи в своё пользование – с письменного согласия командования. И офицеры брали. Многие – не ограничивая себя количеством. Вряд ли это справедливо называть грабежом и мародёрством – по моральным меркам того времени. Но как это ни называй, и как ни относись, но это – были действия победителей, заплативших кровью своей за победу. И они же «очерняли» её?..

А мама наша так и оставалась в своём неизменном халате. В тех квартирах, которые выделялись нам для временного поселения квартирьерами, было множество вещей и одежды. Мама брезговала ими. Её халат мог бы стать семейной реликвией или даже музейным экспонатом, если бы не затерялся во время одного из переездов. Теперь его можно увидеть только на фотоснимке, где мы запечатлены на память потомкам вчетвером: папа, мама, брат Юрий и я на переднем плане. С недовольной рожей. Недовольство вызвано тем, что мне очень не хотелось терять время на какое-то фотографирование, когда мои товарищи в это время отправлялись на поиски неизвестного ещё склада с незнакомыми нам, почему-то, системами немецкого оружия. А папа в момент съёмки щекотал мой затылок пальцами, надеясь рассмешить. А я, вот, наоборот, скорчил недовольную мину, не понимая своего счастья: живые папа, мама, брат… Казалось – так будет вечно. Но это было уже в Штеттине.

Уникальная карта. Пустота. Гнёзда для флагов и пропаганда.

Тёмный круг на красном флаге. Смена символов. Каштаны и персики.

Экскурсии по квартирам. Карикатуры на Гитлера. Книга с задницей.

Рискованные прыжки. Страшная саранча. Насильник.

Огонь по своим. Цена победы. Взрыв. Убийство офицера. Война

с Польшей. Штурм Брестской крепости. Пленные поляки.

Первая конфета. Бой с пауком. Бассейны. Монашки. Море. Старая карта.

Поляки называли его Щецин. Гитлеровцы переименовали в Штеттин. При вступлении в него наших частей в 1945 году он ещё оставался Штеттином – так его в своём повествовании я и буду называть.

Штеттин очень отличался от Мезеритца. Тот был чем-то вроде наших районных центров: небольшой, уютный. В нём даже на улице не покидало ощущение того, что находишься внутри некоего дома, аккуратного и ухоженого. По существу он и был большим домом, только без крыши над головой. Штеттин выглядел солидным деловым кабинетом огромных размеров, одновременно колоссальным заводом, культурным центром, военным объектом и ещё бог его знает чем. Кажется, в этом городе было всё, что могло измыслить и соорудить немецкое человечество. Мне почему-то больше запомнились строгие прямоугольники профилей домов и видом сверху, и видом сбоку, светло-серые мундиры кубов и параллелепипедов зданий с ровными рядами окон-пуговиц. Всё выстроено в ровные шеренги вдоль прямых и ровных улиц. Довольно широких, в отличие от других немецких городов того времени. Мама первой обратила внимание на сдавленность пространств между сторонами германских улиц. Мне же они показались вполне широкими. Видимо, потому, что в России я видел крупные города преимущественно в развалинах, а в небольших ширина улиц не слишком отличалась от немецких. Маме же было неприятно:

– Будто в прессе находишься – давит со всех сторон… Вот у нас – широта и простор, светло, идёшь свободно и душа радуется…

Может быть, чувство зажатости вызвано было и высотой зданий: при равной ширине улиц уже кажутся те, где выше дома – в них меньше света, воздуха и простора. Имелась у Штеттина с Мезеритцем и общая черта: оба города были абсолютно свободны от мирных жителей. Дома там и здесь стояли пустыми, осиротевшими и откровенно печальными. По улицам, от лёгкого ветра кажущиеся живыми, перепархивали с места на место, летали и катались листочки бумажек всевозможного цвета и формата. Валялись клочки и обрывки чего-то пёстрого. Тряпьё… Барахло… Выходящие на улицу двери раскрыты… Входные двери расположены именно со стороны улицы, а не со двора, как у нас. По обе стороны каждой – металлические гнёзда для флагов, одного, двух, трёх…