Дмитрий Аккерман - Кацетница

Мы остановились на площади Смольки, около известного уже всему городу здания управления НКВД. Меня вели по ярко освещенным коридорам. Несмотря на ночь, жизнь внутри здания кипела – ходили люди с папками, навстречу мне попалось несколько арестованных, сопровождаемых такими же солдатами с винтовками наперевес.

Мы спустились в подвал. Лязгнул засов. Я не подозревала, насколько привычным станет этот звук для меня на многие годы вперед. Меня толкнули в спину, и я упала на холодный бетонный пол.

В камере было пусто. Две узкие деревянные лежанки вдоль стен и вонючее ведро в углу, закрытое крышкой. Я больно ударилась и ссадила колени. Дверь за мной закрылась с противным скрипом.

В камере было холодно. Под потолком ярко светила лампочка. Я села на лежанку, обняла сбитые колени и только тут дала волю чувствам. Я просто заплакала.

Плакала я долго. В гробовой тишине камеры мои всхлипывания звучали странно. Я плакала и ждала, что сюда же привезут маму – лежанки-то две. Однако дверь не открывалась.

Я знала, что произошло. Меня попросту «взяли». Как «брали» до этого десятки и сотни людей – жителей Львова. Мне всегда казалось, что этот кошмар пройдет мимо меня. Ведь мы с мамой не делали ничего противозаконного. Мы же не виноваты в том, что папа пошел в ОУН…

Тут я оборвала себя. Еще не хватало перекладывать всю вину на папу. Я бы тоже пошла в отряд ОУН, если бы меня взяли туда. И стреляла бы в русских… хотя это и грех…

Я попробовала задремать, но яркий свет и холод мешал это сделать. К тому же страшно захотелось есть и пить. Видимо, от нервов. А потом – и в туалет. И чем дальше – тем сильнее.

Через некоторое время я сообразила, что я тут явно не первая, и в туалет как-то ходят. Видимо, для этого предназначалось то самое ведро в углу. Проблема была в том, что ведро было закрыто грязной крышкой, и я физически была не способна взяться за нее рукой. На мне были только трусики, босоножки и ночнушка. Я долго ходила вокруг да около, потом извернулась и столкнула крышку ногой.

Никогда не думала, что столь простой и естественный акт может принести такое наслаждение…

А вот заставить себя закрыть крышку я так и не смогла. Забилась на лежанку в угол подальше от вонючего ведра, отодвинулась от ледяных стенок и стала дрожать от озноба.

Дверь открылась, когда я совсем замерзла и устала плакать. Русский солдат махнул мне головой – мол, на выход. Меня провели в красивый кабинет. Такие ковры и мебель я видела только в консерватории у мамы. В кабинете никого не было. Русский солдат толкнул меня на стул, стоявший посреди комнаты, а сам встал у дверей.

Невыносимо долго тянулось время. Здесь по крайней мере было тепло, но меня все равно била дрожь. Я слышала от людей, как страшно издеваются русские над арестованными, и мне было страшно.

Наконец скрипнула дверь, и вошел человек в очках, который был у нас в квартире. Увидев меня, он образованно улыбнулся, как будто я пришла к нему в гости. Опять заговорил по-польски:

– Ну, еще раз здравствуй, Оксана.

Я кивнула в ответ. Он сел за стол напротив меня и внимательно посмотрел мне в глаза.

– Оксана, я знаю, что твой папа – националист. И я знаю, что он бывает у вас дома. Расскажи мне, когда он был в последний раз, и я тебя сразу отвезу домой. Твоя мама уже рассказала мне все, и я ее уже отпустил.

Человек говорил мягко и убедительно. Мне хотелось есть, пить и спать. И хотелось поверить ему. Однако я точно знала, что мама никогда бы не рассказала ему ничего о папе. И никогда не оставила бы меня здесь одну.

– Пан, я ничего не знаю о папе. Я его очень давно не видела.

На этот месте я очень убедительно заплакала – просто вспомнив о том, как хорошо мы жили до прихода русских.

– Оксана, а откуда ты так хорошо знаешь польский язык?

– Пан, мы же его изучали в школе. И…, – я хотела сказать, что моя подруга – полька, но вовремя одумалась. Я не имела права называть ничьи имена. – И он простой, – неубедительно продолжила я.

– Русский язык ты тоже изучаешь в школе. Однако ты очень плохо на нем говоришь, – он показал мне бумажку, в которой я узнала мой табель за вторую четверть. Естественно, с тройкой по русскому.

Я промолчала. Человек вышел из-за стола, подошел ко мне и вдруг, схватив одной рукой за горло, наотмашь ударил другой мне по лицу. Я ахнула и зажмурилась. Из разбитых губ на ночнушку потекла кровь.

– Если будешь молчать, сука – я тебя буду бить. Поняла?

Я кивнула. Потом, спохватившись, сказала:

– Да.

– Значит, запоминай. Твоя мама – польская шпионка. Она заодно с твоим отцом-националистом. Мы ее посадим в тюрьму. И тебя – тоже. А если ты нам поможешь – мы тебя отпустим.

– Пан, моя мама – музыкант.

– И шпионка.

– Нет, пан…

Хлоп – еще один удар по лицу. Я инстинктивно дернулась.

– Да. Шпионка.

Я плакала взахлеб, а он бил и бил меня по лицу. Слезы и кровь текли мне на грудь, лицо онемело, я уже почти не чувствовала боли.

– Ладно. Иди умойся, – наконец остановился он и кивнул мне на раковину в углу кабинета.

Я вымыла лицо и заодно жадно напилась. Кровь все равно бежала, но уже не так сильно.

– Сидеть, – мужчина указал на стул. Теперь он сидел за столом, а в глаза мне бил яркий свет лампы.

– Итак, давай сначала. Имя?

– Чье?

Твое.

– Оксана.

– Фамилия?

– Янкович.

– Возраст?

Я назвала свой возраст.

– Ты ничего не путаешь? Ты выглядишь старше.

– Нет, пан.

– Хорошо. Национальность?

– Галичанка.

– Нет такой национальности! Нет! Надо говорить – украинка.

– Хорошо, пан. Украинка.

– Вероисповедание?

– Католичка.

– В каком году твоя мать продалась польской разведке?

– Что, пан? Какой разведке?

– Не ври! Если ты не сознаешься – мы посадим тебя в тюрьму. На пятнадцать лет. Ты выйдешь оттуда старухой.

Я машинально посчитала – мне будет около тридцати. Не такая уж и старуха. И тут же ужаснулась – столько лет провести в мрачной камере…

– Пан, я не знаю ни про какую разведку.

– Хорошо. Сейчас ты подпишешь протокол допроса.

Он заскрипел ручкой. Я сидела, жмурясь от яркого света. Болело лицо, распухли губы. Страшно хотелось есть.

– На, подписывай, – он сунул мне листок.

Я плохо читала по-русски, особенно рукописные буквы, однако суть я поняла сразу. Там было написано, что я не знала о том, что мама была в польской разведке. Ничего страшного – но я поняла, что подписывать такое нельзя.

– Пан, я не могу это подписать.

– Что? Ты, сука…

Он вскочил, схватил меня за шею и сдавил ее железными пальцами. У меня поплыло перед глазами. Он швырнул меня на пол, с размаху ударил ногой в живот. От дикой боли я скрючилась, у меня перехватило дыхание так, что я даже не могла кричать.