Кристофер Гортнер - Марлен Дитрих

– Никаких скандалов. Ты будешь упорно заниматься, заведешь друзей, но чтоб меня не позорить. Фельзинг должна быть безупречна. Понимаешь?

На ее лице изобразились такие сильные эмоции, что я отшатнулась и прошептала:

– Да, мама.

Ее пальцы сильнее сдавили мне руку.

– Ты очень милая девушка. У тебя будет много искушений, – продолжила она. – Юноши могут испортить твою репутацию. Они способны на такие вещи, от которых ты никогда не оправишься.

– Да, – повторила я, испугавшись ее. – Обещаю.

Мать отпустила меня, кивнула, прищурившись, и отправилась на станцию, чтобы поездом вернуться в Берлин.

Впервые в жизни я вдруг оказалась предоставлена самой себе.

– Марлен, изобрази девушку из гарема. Это так смешно!

Мы сидели в спальне, которую я делила со своей соседкой Бертой, все в ночных рубашках и с распущенными волосами. Блестящие обертки – доказательство нашего незаконного пиршества – были разбросаны вокруг. В воздухе висел дым; несколько девушек курили, у меня тоже это стало входить в привычку. И сигареты, и сласти были в пансионе под запретом, но я составила план, в соответствии с которым мы откладывали незначительные суммы из того, что нам отпускали на неделю, а когда накопилось достаточно, пешком отправилась в город по магазинам. Я тайком пронесла в пансион коробку пирожных, кисет с табаком и папиросную бумагу, и, как только ушла фрау Арнольди, мы дали себе волю.

Я сняла ночную рубашку – силуэт фигуры был так лучше виден, – встала голая за простыней, которую мы повесили на бельевую веревку перед лампой, и аркой сцепила руки над головой, изображая танцовщицу. Медленно извиваясь, начала издавать губами звуки, похожие на барабанную дробь.

Девушки повизгивали, зажимая ладонями липкие от сладкого рты.

В первый год я училась в Веймаре очень усердно, старалась изо всех сил. Тем не менее, когда дома получили первый отчет о моей успеваемости, где говорилось, что мне не удалось продемонстрировать исключительный талант, в который мама свято верила, она тут же наняла самого лучшего в консерватории преподавателя игры на скрипке, чтобы тот еженедельно давал мне дополнительные уроки. Занятия с профессором Райцем, проходившие по четвергам, были не бесплатными, и я знала, что матери эти траты даются нелегко, а потому полностью погружалась в практику в надежде преуспеть. Но кое-что мне досталось даром. В пансионе я обрела то, чего никогда не знала прежде, – друзей. Большинство девушек, как и я, были из уважаемых семей, их родные многим пожертвовали, чтобы отправить своих чад в консерваторию. Ни у одной из моих приятельниц не было стипендии на обучение, но все надеялись стать музыкантами, по крайней мере утверждали это. Уже на первом курсе некоторые бросили учебу от недостатка усердия или от скуки и вернулись по домам, чтобы выйти замуж за соседских парней. Моя популярность возросла, когда девушки увидели мои платья, жестоко перекроенные матерью, но все же сшитые из прекрасных дорогих тканей, к тому же у меня был врожденный вкус – я знала, что с чем лучше носить. Соседки выпрашивали с возвратом разные вещи, и я не отказывала; всю жизнь мы делили одежду с Лизель, а потому собственничество было мне чуждо. Однажды вечером, когда, кроме чтения стихов или упражнений на инструменте, заняться было нечем, я согласилась поучаствовать в игре на угадывание, состоявшей в том, чтобы изображать разные предметы. Я показала гарем (в ночной рубашке), и девочки объявили, что получилось очень натурально. Вскоре я обнаружила, что нравлюсь им. Они симпатизировали мне не из-за платьев и не из-за того, что у меня был личный педагог, хотя этому они завидовали. Я нравилась им, потому что они нравились мне.

Толстушка Берта, которая играла на кларнете, зааплодировала:

– Еще, еще! Покажи Хенни Портен.

Мы все были без ума от Хенни Портен, главной немецкой киноактрисы. Фильмы с ее участием показывали в местном кинематографе – теперь уже такие заведения появлялись повсюду. С совершенным овалом лица, белой кожей и большими драматическими глазами, Хенни имела внешность обольстительной аристократки и часто играла трагических героинь, обреченных на страдания ради любви. Она вдохновляла нас на то, чтобы укладывать волосы волнами, как у нее, красить губы так, чтобы, когда их надуешь, получалась ее фирменная гримаска, и прижимать руки к груди тем же жестом, каким она выражала мучительные терзания. Мы смотрели каждую картину с Хенни Портен, которую привозили в Веймар. По выходным заполняли кинотеатр, выкладывали на коленки запретные сласти и восхищенно вздыхали, когда она тосковала, изнывала и преследовала на экране своих неверных любовников.

Свернув на голове простыню в виде тюрбана и прикрыв ее концами грудь, я поднесла одну руку к ключице, а другую вытянула вперед и проблеяла:

– Почему ты бросаешь меня, Курт? Разве ты не видишь, что барон заворожил меня?

– «Душа в темнице»! – выкрикнула одна из девушек раньше Берты, которая знала все мои трюки.

Завернувшись в простыню, как в саван, я изобразила на лице выражение покинутости:

– Я должна умереть за свою честь.

– «Анна Болейн», – сказала Берта и ехидно глянула на меня. – Марлен, это было слишком просто. Покажи еще что-нибудь и сделай, чтобы было не так легко отгадать.

Оборачивая простыню вокруг талии, я обдумывала, кого бы из любовников Портен изобразить, и не услышала шагов в коридоре, пока они не раздались у самой двери.

– Hausmutter! [34] Хозяйка пансиона (нем.), букв . – мать семейства. – прошипела я.

Девушки в панике засуетились и замахали руками, чтобы разогнать дым. Кто-то из них кинулся к шкафу у стены. Мы так увлеклись сладостями, что забыли припереть шкафом входную дверь, как делали обычно.

– Что это здесь за разгул? – пробасила фрау Арнольди.

Хозяйка пансиона была весьма грузной особой, и ее приближение можно было услышать издалека, только на этот раз она, видимо, постаралась и шла по лестнице на цыпочках. Дверь приоткрылась как раз в тот момент, когда девушки сдвинули шкаф с места и заблокировали вход. Сквозь щель виднелись только глаза и кончик носа фрау Арнольди.

– Немедленно уберите мебель! – гневно изрыгала она. – Я вижу вас, Марлен Дитрих, и знаю, чем вы там заняты. Вы позор для моего дома.

Ситуация была настолько абсурдная, что я, замотанная в простыню и бессильная что-либо предпринять, рассмеялась. Берта тоже захохотала.

– А вы, Берта Шиллер! Вам тоже должно быть стыдно! – крикнула хозяйка пансиона и заколотила в дверь. – Впустите меня сейчас же!