Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– А хотел-то чего?

– Место это помнишь?

– Это что у нас? – Щусь повертел головой. – Воловья балка, нет?

– Она.

Феодосий скривился.

Месяц назад, перед самыми снегопадами, они бились тут с немцами и потеряли под тысячу бойцов. Немцы недосчитались примерно столько же, но отойти пришлось Номаху. У «гансов» подходили резервы, силы же анархистов были на исходе.

Едва они оставили поле боя, как на степь обрушился тяжёлый, будто перина солдатки, снегопад. Он сыпал неделю без передыху, и уже через день кайзеровцы прекратили поиски убитых, предоставив снегопаду погребать их.

По всему выходило, что ехали сейчас номаховцы поверх двух тысяч русских, хохлацких, еврейских и немецких трупов.

– Что, страшно? – спросил Номах, видя, как внимательно Щусь смотрит на дорогу.

– Да, ну, – поднял Феодосий голову, – какой тут, к чертям, страх. Но малёха не по себе, это да. По мертвецам, считай, едем.

Тяжёлая поступь номаховской конницы утрамбовала дорогу и тут и там стали проступать руки со скрюченными обледенелыми пальцами, сапоги, плечи в серых шинелях, каски, спины, лица…

Кони нехорошо храпели и трясли головами.

Бойцы смотрели, как появляются и исчезают в снежном крошеве под копытами коней тела их товарищей и врагов, тихо матерились, отворачивались.

– Зарыть бы… – слышалось.

– Слезь, да зарой, раз такой умный, – следовал ответ. – Тут делов то на пять минут. Солдат кончить не успеет, как управишься.

– Ты не лайся. А если мы завтра вот так лежать будем, и по нашим рожам кони топотить станут? А?

– Иди – ка ты…

Кто-то крестился, шептал молитвы, кто-то исходил злобой, обещая добраться до немцев и кайзера. Кашляли, хрипели, прочищая глотки, стараясь не слышать, как то тут, то там с непохожим ни на что звуком ломаются заледенелые пальцы, руки, кости лиц. Как звонко лязгает сталь подков по саблям винтовкам, каскам, пряжкам ремней…

Волосы шевелились на затылках от этих звуков, ныли нервы в корнях зубов и сводило скулы.

А степь на вёрсты и вёрсты вокруг лежала красивая, безмятежная, как сон девушки. Серебрилась снежная пыль. Переливался нимб вокруг луны. Снежинки падали, то и дело останавливаясь на лету, и, словно бы засыпая. Лунный свет растекался до самого края неба. Дорога, наливаясь тёмнотой, вела к иссиня чёрной линии горизонта.

Через три дня после прибытия к Номаху Сенин попал на больничную койку.

Тиф.

Неделю поэт плавал в бреду. Голубели его широко открытые глаза, уставившиеся в потолок лазарета. Потрескались и запеклись, будто дно пересохшей реки, губы.

Метались в воспалённом мозгу картины одна страшней и невероятней другой – огненные птицы и ледяные дети, четырёхрукие кони с факелами, бронепоезда, отправляющиеся завоёвывать небо, падающие из туч вместо капель люди, семена, дающие стальные всходы, вода, превращающаяся в кровь и кровь, превращающаяся в воду…

И вот среди этого бреда ему привиделась лёгкая и стройная девичья фигурка, обряженная в кожаную куртку и перетянутая ремнями.

– Это он и есть Сенин, поэт? – спросила она у кого-то белого, расплывающегося.

– Этот.

– Помрёт – нет?

– Как бог даст.

– Но вы же медицина. Сможете волю божью подправить? – улыбаясь, спросила она.

– Работаем, Виктория Евгеньевна.

– Жаль будет, если помрёт. Больно красив, – она мягко засмеялась. – Да и поэт известный.

Говорить Сергей не мог, но всё понимал. Мысли в голове плавали, словно рыбы в густой, как бульон, воде.

«Глаза-то какие русалочьи», – уклейкой сверкнула догадка. – «Чисто, водяные шелка».

– Спасите его, Пантелеймон Карлович, – попросила «русалка». – У вас ведь и имя такое подходящее. Хотите, я вам браунинг подарю? Вот этот.

Она показала пистолет.

– Браунинг, это, конечно, хорошо. Только зачем он мне? Носите сами. А что смогу, я и так сделаю.

– Глаза у него… – добавила она, качаясь в бредовом сенинском мареве. – Будто море на Родосе.

– Доводилось бывать на Родосе, Виктория Евгеньевна?

– Пантелеймон Карлович, вы на сорок лет старше меня, вы были другом нашей семьи. Я думаю «Виктории» будет вполне достаточно. А ещё лучше, «Вика», как раньше. Только не при бойцах, конечно.

– Вы же теперь начальник. Вхожи в штаб этой… – он помедлил, подбирая слово, хмыкнул, – армии.

– Это ничего не значит.

Она сделала вид, что не услышала сарказма в его голосе.

Последовала неловкая пауза.

– А на Родосе я была летом семнадцатого, прямо перед революцией. С океанографической экспедицией отца.

– Да, что-то припоминаю, Евгений Павлович рассказывал про ваши с ним путешествия. Хорошо там, на островах?

– Хорошо, – ответила та, не отводя глаз от Сенина. – Только через три месяца, отчего-то снова сюда потянуло.

– Россия она такая. Просто так не отпускает.

Он подумал и добавил:

– Как морфий. Или как лихорадка.

– Вы всё так же любите блеснуть медицинским юмором. А между тем, этот цинизм вам совсем не идёт, – сообщила «русалка».

Пантелеймон Карлович пожал плечами.

– А он ведь и правда, большой поэт. Знаете? – показала Виктория головой в сторону Сенина.

– Мы всех лечим, и поэтов, и не поэтов, и известных, и неизвестных, – устало отозвался доктор.

Она машинально прошлась пальцами по плетению своей длинной косы.

И с лёгкостью, возможной только во сне, Сергей прочитал её мысли.

«Влюбиться бы в него. Без оглядки. И плевать, что война, что убить могут. Просто влюбиться и всё. Как в последний раз. А уж полюбит он в ответ, не полюбит, какая разница».

– Ах, ты родная, милая! – захотелось сказать Сергею, но не послушались высушенное тифом горло и губы. – Да разве можно тебя не полюбить, такую!..

Она кивнула задумчиво и скупо бросила расплывчатому мороку Пантелеймона Карловича:

– Пойду. Белые в любой момент наступление начать могут.

– Виктория, у меня просьба есть, – доктор заговорил быстро, явно смущаясь. – Я очень вас прошу, я умоляю, сделайте, что-нибудь, чтобы все эти люди не угрожали мне ежечасно. «Не спасёшь братуху, мозги вышибу, сволочь буржуйская», «на первом суку повешу», «почему руку не спас, убью»… Это невозможно. Я врач, я клятву Гиппократа давал. Я работаю целыми днями напролёт, иногда не сплю по трое суток. Повторюсь, я делаю всё, что могу. Но меня не оставляет чувство, что я хожу по лезвию скальпеля и не сегодня-завтра какая-нибудь обожравшаяся самогона сволочь пристрелит меня, потому что я не спас очередного Коляку-Антоху-Сергуна. Так невозможно работать. Во время интенсивных боёв я оперирую по двадцать часов в сутки и, поверьте, мне было бы гораздо легче, если бы кто-нибудь действительно вышиб мне мозги. Иногда я буквально прошу об этом бога. Но ежечасно ходить под Домокловым мечом, увольте…