Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– Ещё. Ещё читай, – не попросил, потребовал Номах.

Через полчаса Номах остановил поэта.

– Хватит. Так читать только своё можно. Тут не соврать. Его стихи. Лёвка, понравилось тебе?

– Я себя, сказать стыдно, институткой чувствую. Аж в груди что-то двинулось…

– Вот и я. Слушаю, и мне будто коросту кто с сердца сдирает.

Номах всмотрелся в Сенина, словно прощупал каждую его косточку.

– Короче, Лев, поставь поэта на довольствие. Пусть дадут, что попросит. Работать мы тебя в «Чёрное знамя» определим, газету нашу. Согласен?

Тот улыбнулся, кивнул.

– Если что не так, Сергей, заходи, не стесняйся. Да и вообще, заходи. Народ у нас, может, и грубоватый, но хороший. Будем рады. Стихи почитаешь, поговорим.

– Затем и шёл сюда, чтобы видеть всё изнутри. Понял однажды, что только Номах по-настоящему за свободу и за крестьянина воюет. А остальные, так, кто за власть, кто чтобы старое вернуть. Терпеть не могу ни тех, ни других.

Номах крепко хлопнул его по плечу.

– Наш парень. А ты его, Лёвка, стрелять собрался.

– Сейчас, может, впервые за всю историю человечества, есть возможность построить общество по-настоящему свободных людей, – продолжал, горячась, Сенин. – Общество, которому нужен свободный человек, а не то, которое человека под себя перемалывает…

– Ладно, ладно, поговорим ещё. Будет время. Пошли на свет. С народом тебя познакомлю…

Летом под цветущей липой приснился Номаху сон, будто ведёт он конную колонну по мёртвому выжженному полю. По сгоревшей траве, что рассыпается в прах от прикосновения. По чёрной, как уголь земле, пахнущей смертью. По камням, на которых кованые копыта его коней скрежещут, как зубы грешников в аду.

Им страшно, страшно всем. Номах чувствует, как крупная дрожь колотит тело его ахалтекинца, и порою ему кажется, что сидит он не в седле, а на стволе пулемёта, такой жар идёт от коня и так сильна дрожь. Конь грызёт удила, и звук этот морозом пробирает Нестора.

Отовсюду слышен конский храп и мёртвый стук подков по камням. Люди и животные задыхаются в смраде и гари и падают один за другим. Войско Номаха редеет. Уходят самые верные товарищи, падают лицом в золу и копоть, и та затягивает их, скрывая без остатка. От каждого упавшего взметаются вверх целые облака пепла, окутывают живых.

Обрушивается с неба пахнущий кровью дождь, но и он не прибивает, не смачивает пепел.

Текут по лицам потоки кровавого дождя, но люди не останавливаются.

Там, впереди, на тёмном небе над выгоревшей землёй виден полукруг красного встающего солнца, и они идут, идут к нему.

Темны их лица, тяжелы их взгляды, но они знают свою цель, и ничто не заставит их повернуть. Нет им пути назад. Там только выжженная земля, удушливый дым и смерть в горячей золе.

Пусто и сухо горло Номаха. Даже если и захотел бы что сказать своим товарищам, всё равно не смог бы.

Да и не нужны больше ни его слова, ни чьи-то ещё.

Никакие слова не укрепят людей на их пути. Выгорели эти всадники изнутри и снаружи, и только воля держит их в седле.

Невыносим жар сгоревшей степи, но столь же невыносим и притягателен свет встающего, красного, как губы невесты, солнца.

Только бы дойти, только бы не упасть, бьётся в каждом мозгу мысль.

Выжигает жар глаза, сердца и души. Но ни один не сворачивает. Только падают замертво или продолжают идти вперёд.

– Народ! Земля! Воля! – нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.

– Смерть… – шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шёпотом, от которого кожа дыбится мурашками.

– Смерть!..

Пылает солнце над выжженной равниной.

Глух, страшен шаг едущих к нему.

Падает плётка из ослабевшей руки Номаха, падает револьвер.

У ахалтекинца подгибаются ноги, его водит из стороны в сторону.

Номах трогает повод, выравнивает ход.

Конь скулит в жизни лишь один раз. Перед смертью.

Отовсюду – справа, слева, сзади слышен Номаху скулёж коней. И звук этот действует на него так, словно его вдоль и поперёк пилят большими двуручными пилами.

Он, крестьянский сын, не может спокойно видеть, как гибнет скотина.

– Скоро уже! – каркает он не столько людям, сколько коням.

Темнеет в глазах. Трудно дышать. Слепота и свет чередуются вспышками: чёрное, белое, чёрное, белое…

Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без неё, в огромном безводном мире пепла и жара.

Солнце всё ближе и ближе. Оно растёт, встаёт над горизонтом, отодвигает чёрное небо, заслоняя его собой.

Растёт жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.

Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв её как свою.

Бьют через всё небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.

Отряд Номаха въезжает в солнце.

Земляника тем летом уродилась совершенно небывалая. Выйдешь в поле, всё вокруг словно кровью забрызгано. Ягоды крупные, чуть не с вишню размером, да только разве сравнится какая вишня, даже самая сладкая, пусть даже из барского сада, с вольной полевой ягодой! Не сравнится. Ни запахом, ни вкусом, ни видом.

Девки рассыпались по окраинам оврага. Подобрав подолы юбок, опустились на колени и собирали в высокие, широкогорлые махотки тёплые, шершавые, отрывающиеся с упругим щелчком ягоды.

Маша, закинув за спину толстую косу, ползала по полю, раздвигала резные листья, вылавливала пальцами яркие комочки. Нет-нет, да и забрасывала самые крупные и зрелые себе в рот, оглядывалась с некоторой опаской вокруг, не заметил ли кто? Есть ягоды во время сбора у девок считалось чем-то почти неприличным. Дома ешь, сколько хочешь, а в поле ели только нерадивые, да ленивые.

Махотка наполнялась, колени от долгого ползания по жёсткой траве начинали гореть, но Маша не останавливалась. Показывать усталость или чувствительность к боли тоже считалось плохим знаком. Украдкой она отирала исполосованные красными рубцами колени, а то и вовсе усаживалась и обирала ягоды сидя, блаженно вытянув ноющие ноги.

Солнце парило. По ложбинке меж грудями, по спине текли щекочущие, будто жуки, капли пота. Волосы под платком намокли. Маша сдвинула его на затылок, села, отёрла со лба и щёк выступившую влагу. Промокнула пот на груди.

– Ох, жарыния, – произнесла, подражая матери, и даже не замечая того.