Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

Его взяли на окраине села под стрёкот ночных кузнечиков, мигание звёзд и шёпот заблудившегося в траве ветра.

Ночь он провёл под замком в амбаре.

– Утром контрразведка разберётся, что ты за птица, – сказал, седой, как дым, номаховец, закрывая дверь.

– И тут контрразведка? Я из самой Москвы к вам пробирался, чтобы не слышать больше этих поганых слов «ЧК», «особый отдел», «контрразведка»…

– Спи. Завтра разберутся.

– И всё равно я рад быть с вами! – крикнул в закрытую дверь Сенин.

Он остановился посреди тёмного амбара, вдохнул с детства знакомые запахи хлеба и сухости. Поднял голову, расстегнул пиджак, сунул руки в карманы.

– Я у Номаха, – сказал вслух. – Получилось же, чёрт меня возьми! Получилось! Я у Номаха!

– Вот расстреляют тебя завтра в полдень, небось не обрадуешься, – раздался голос с другой стороны двери.

– Эх, ты, дура-ягодка! – не переставая смеяться, крикнул ему Сенин. – Я этого часа, как солнышка ждал, а ты «расстреляют»… Дурак.

– Не шибко лайся-то. А то я тебе самолично приговор оформлю. При попытке к бегству, – беззлобно отозвался часовой. – У нас это запросто.

– Родненький!.. – только и смог произнести Сенин, счастливый особой, чистой, как весенний полдень, радостью. – Да у меня сегодня лучший день в жизни! Какой, к дьяволовой бабушке, расстрел!..

– Спи, парень. Тебе завтра Лёвке Задову ответ держать, а это, знаешь, не фунт изюму, – посоветовал потеплевшим голосом, видно, почуял своего, седой номаховец. – Там в углу, справа от двери, солома лежит. Вот на неё и ложись и спи.

– Сплю, дядя, сплю.

Сенин улёгся на сваленной в углу куче соломы, и уснул быстро, как и положено молодому человеку, едва разменявшему третий десяток.

Задов был небрит, простужен, то и дело заходился в жестоком дёрганном кашле и вытирал слезящиеся глаза.

– …Итак. Цель прибытия в расположение анархо-коммунистической армии? – в пятый раз повторил он.

– Да вы издеваетесь, что ли, товарищ Задов? – вскидывал руки Сенин. – Цель – быть рядом с Номахом. Видеть его дела, может быть, написать что-то о его героическом деле освобождения крестьянства.

Задов смотрел тусклым, как погасшая лампа взглядом.

– Вот вы говорите, что вы поэт…

Он обращался к Сенину на «вы», но в его устах это слово звучало пренебрежительней любых «ты».

– Я первый поэт России! – вставил Сенин.

– Вот-вот. Ещё и первый. Но я не знаю вас. Блока знаю, Северянина, Бальмонта. Сенина не знаю.

– Ещё скажите, что эту шелуху Маяковского знаете.

– Нет. Его я тоже не знаю, – равнодушно парировал Задов. – Мы тут, понимаете, воюем. Некогда за поэтическими новинками следить. Уж извините.

– Клюев, Гумилёв, Хлебников? Этих хоть знаете?

– Нет.

– Мандельштам, Кручёных?..

– Тоже нет.

– Так идите к чёрту! Что вы мне голову морочите, раз в поэзии ни хрена не понимаете. Любой воробей в Москве знает больше вас.

Задов замер в змеиной неподвижности, разглядывая сидящего перед ним невысокого светловолосого паренька с нежными, почти девичьими чертами лица.

– Вот что… – начал он и снова затих. – Я не верю вам ни на грош. Я не хочу вас убивать, но вы несёте такую непроходимую чушь, что просто не оставляете мне выбора. Давайте начистоту. Кто вы? Что вы? Мы ведь даже пытать вас не будем. Вы нам неинтересны. Мы просто расстреляем вас, если я вам не поверю.

– Да ты кто вообще такой? – вскочил на ноги Сенин. – Я русский поэт! Меня тысячи слушают, когда стихи читаю. Я к Номаху две недели пробирался. С тобой даже разговаривать не буду. Не знаю тебя.

– И я тебя не знаю. Однако ж, разговариваю, – отозвался Задов, тоже переходя на «ты».

– Где Номах? Отведи меня к нему.

Задов поднял руку в останавливающем жесте.

– Э, не всё сразу. Ты сначала меня убеди.

– Я тебе сейчас в переносину дам и ты такой убеждённый станешь…

Задов встал и, подавшись вперёд, заревел:

– Ты чуток забылся, что ли, а, поэт? Тут тебе не московский салон. Тут контрразведка анархо-коммунистической армии. Чуешь разницу? Отсюда чаще людей вперёд ногами выносят, чем они на своих двоих выходят…

– Ты не ори! Не в охранке! Или оттуда замашки? А?

Задов в мгновение потемнел лицом, потянул из кобуры револьвер.

– Под крест тебя, сука.

– О! – заорал при виде пистолета Сенин. – Да ты смелый! Безоружного порешить, вот ты орёл! Как в ЧК или у Деникина в подвале. Давай!

Он хотел рвануть на груди рубаху, но не пустили связанные руки.

– Давай! Стреляй поэта! Смелей, давай! Ну!..

С протяжным скрипом, открылась дверь, вошёл Номах.

– Что за шум, а драки нет?

– Да какая драка, Нестор!.. Тут не драться, стрелять надо.

– Так стреляй.

Сенин напряжённо разглядывал Номаха, человека о котором говорила вся Россия.

Номах сел на лавку у стены.

– Давай, стреляй, – подбодрил он Задова.

Тот сунул пистолет в кобуру, со злобой посмотрел на Сенина.

– Приехал вот. Поэт, говорит.

– Ну, приехал… Ну, поэт… Тебе, Лев, что с того? Ты контрразведка. Увидел врага, бей.

– Да в том-то и дело, Нестор. Вдруг, он и вправду поэт?

Сенин, нервничая, оглядел обоих. Те разговаривали так, словно кроме них здесь больше никого не было.

– Так и что же, что поэт? И я по молодости стихи писал. В тюрьме, когда мне смертную казнь в последний момент тюрьмой заменили. Жалеют сейчас, поди, но сделанного не воротишь. Так что, будешь стрелять, Лев?

– Нет, – остывая, сказал тот. – Хочешь, сам стреляй.

Задов нахмурился и отвернулся.

Номах пожал плечами.

– Поэт? – спросил он Сенина. – Правда, поэт?

– Да.

– Прочти что-нибудь. Только своё.

Сенин встал, выпрямился и, чуть помедлив, начал:

Теперь уже Номах стал вглядываться в лицо этого незнакомого ему человека.

Руки его непроизвольно сжались в кулаки. Он слушал, не отрываясь, до самого конца стихотворения.

– Про «вёсла отрубленных рук», это ты о большевиках, что ли?

– Про них.

– Лёвка, развяжи его.

Задов выполнил приказание.

– Зовут тебя как?

– Сенин. Сергей.

– Давай, жарь ещё.