Владимир Владыкин - Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965

– Да и что из того! Ты только языком бабам не полощи, и не мели что зря. Я-то запросто умолчу!

– Ой, да ладно, буду молчать… А чего Гаврюшка на машине прикатил к ней? Может, что ей сгрузил, ты чи, не видел, а про это молчишь?

– Как «не видел», заглядывал в кузов – пустой! Может, раньше, ещё до моего прихода? Файку надо прижучить, с ним вместе и жульничает. Селеван Верстов и тот караулил, знамо до меня учуял нечистого, дважды из хаты на лай кобеля выходил. Так что, ежели не ты да я, то он разнесёт по посёлку. Его невестка не хуже тебя языком полощет…

Дора к приходу отца уже спала, натянув на голову ватное в цветном пододеяльнике одеяло, так как в хате было нежарко. Углём топили два раза в неделю. Иногда и ночью слышалось утробное мычание коров. Вот и сейчас из сарая Фадей с женой услышал как мычала отчаянно их корова. Кормить почти было нечем. Многим в посёлке приходилось запаривать соломенную полову, посыпать её для запаха жменей макухи и скармливать скотине. А некоторым хозяевам приходилось даже забивать коров, к примеру, у Бедкиных оказалась яловая. Но если бы и не яловая, то и тогда пустили бы под нож, так как кормить было нечем, а морить скотину голодом это было сверх всяких сил.

– И что же нам делать? – всплеснула Фёкла натруженными руками.

– Может, до весны как-нибудь дотянем? – и Фадей пятернёй провёл по выбеленным раньше времени тёмно-русым волосам. – А ежели нет, тогда придётся под нож.

– Это называется, ты выход нашёл, кто тебя назовёт в своём уме? Красотке скоро телиться, – заверещала жена, притопнув ногой, обутой в шерстяной чувяк.

– Дак молчи тогды. Люди режут, а нам рази лучше животину замучить голодом?

– Какие люди? Бедкин, говорят, уже полкоровы пропил. Первый алкоголик в посёлке и ты с ним равняешься? Вот только тронь Красотку, я тебя самого пущу под нож! – пригрозила серьёзно Фёкла.

– Бешеная! Что тебе ещё сказать? – бросил он, доставая с кислым огорчённым видом кисет.

Фадей скрутил цигарку козьей ножкой, стал прикуривать.

– Ступай на двор и там дыми да послушай Красоткины голодные мыки! Сердцем мается, а дымить тебе край надо, – она отчаянно покачала головой. – Осколок стронется, что тогда делать, а?

Фадей махнул рукой с видом человека обречённого и быстро пошагал из горницы в тёмный коридор, на ходу зажигая спичку, и небольшое пламя враз раздвинуло тёмное облако, точно перед ним распахнулся чёрный овчинный тулуп…

Под самый Новый год снег выпал чистый, глубокий, пушистый. В сером воздухе кружили последние снежинки, как мелко нарезанная фольга; дул пронизывающий холодный ветер. Пахло перегоревшими кизяками, хворостом, каменным углём. Люди, кто на быках, кто на лошадях везли, а кто и на себе несли солому от дальней прошлогодней скирды. И старались уберечь, удержать скотину и живность от падежа. К подворью Потапа Бедкина почти каждый день тянулись люди, чтобы купить кусок говядины. Его жена, Пульхерия, сухощавая, по-вологодски окающая, с мелким ещё нестарым лицом, всякий раз, как Потап шёл с кем-то из покупателей к сараю, истошно кричала из коридора:

– Ирод ты, проклятый, своих детей хочешь уморить! И сколько ж можно! А вам не стыдно, люди, хотя бы деньгу несли. А то зельём его ублажаете!

– Умолкни, Пулька, и нашим тут всем хватит! Ты видишь, какая стоит погода, мясо испортится, хоть я и засолил, сколько надо, а то и это может пропасть, – махал он яростно рукой. Потап был тоже подстать жене – поджарый, с ввалившимися щеками, рано постаревший с тёмно-русыми волосами с сильной проседью особенно на висках.

– Терешина Мария тоже корову извела. А чего-то к ней не идут…

– Дура ты, у Машки ящурная, люди боятся! – отвечал низким охрипшим голосом Потап.

– Хорошо… а Зябликова Катька с Федькой расстались с коровой, да мясо не раздавали как ты. А у них и малых деток-то нет! А у нас – трое! Ирод ты, проклятый.

В трудный год корова Зябликовых так же, как и у некоторых хозяев, оказалась яловой. Хотя была ещё нестарая. Ласточка к тому году хозяевам восемь телят принесла. А завели её ещё перед самой войной. И вот пришлось пустить на мясо, для чего Фёдор Савельевич пригласил Мартына Кораблёва и его сына Кондрата. Сам хозяин, не любивший кровопускание, отстранился, зато средний сын Борис, которому уже шёл двадцать первый год вызвался в подсобники, на что ни мать, ни отец не стали возражать. Мужчина должен выполнять и такую работу. Екатерина украдкой плакала, жалко было Ласточку. И она думала, настанет ли когда такое время, чтобы коров-кормилиц резать было тяжким грехом. Ещё девушкой Екатерина наслышалась предсмертного блеяния овец, которых резал брат Егор, и всякий раз от убийства животных ей становилось не по себе. Но истребление парнокопытных, к сожалению, не запрещала Библия, и вовсе не считала это преступлением, так как Бог создал разную живность для человека. И всё-таки ей всё рано было жалко домашних животных, диких зверей и птиц, ведь они тоже имели право на жизнь. А Бог, выходит, это право отнимал, что было трудно постичь сердобольному человеку. Но те, которые истребляли не только домашних животных, считали, дескать, чего тужить, ведь как распорядился Бог, как он установил такой порядок, значит, так тому и быть. И потому им трудно было постичь, что люди истребляли всё живое ради одного того, чтобы самим выжить. Этого они натерпелись в голод пятнадцать лет назад и больше года жили тогда буквально впроголодь. Тогда всех кур, петухов извели, корову продали, чтобы в три дорога в городе покупать хлеб, муку.

Неужели вот и сейчас опять повторяется то же самое, а ведь колхоз сдал государству всё зерно, а себе оставил только на семена. И сторожили его Василий Треухов да Прон Овечкин; из-за последнего Гаврила Корсаков попросил Фёдора Зябликова наняться пасти частных коров в паре с Андреем Перцевым, который тоже на войне потерял руку по локоть…

И вот поговаривали, будто семенное зерно потихоньку убывает, точно его кто-то просеивает сквозь решето. Молодой бригадир Назар Костылёв не стал жаловаться председателю на сторожей, его же тогда обвинит, дескать, плохо контролирует, попустил, вот все и тянут. Однако до Корсакова слух всё рано просочился, и тогда Гаврила Харлампиевич, сохраняя спокойствие, велел обоим сторожам идти дежурить на коровник и свинарник. А на ток отправил на пересменку Зябликова и Перцева.

Между прочим, Корсаков ценил Фёдора Савельевича за безупречную честность, да и Андрей Николаевич был спокойный, прямодушный. К тому же между собой они превосходно ладили. Однако Назар Макарович как-то подсказал председателю, что те, как Прон и Василий уж очень сговорчивые, потому и ладят. Если что, один другого обязательно покроет и оправдает. Потому их следует распаровать.