Владимир Владыкин - Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965

Разумеется, Вячеслав Михайлович сейчас ожидал всё, что угодно, но не этот странный вопрос. О жёнах своих соратников Сталин ни у кого не интересовался, а тут вдруг заговорил. Значит, неспроста, думал Молотов, но его лицо было настолько каменно-непроницаемым, что было невозможно понять, какие чувства теснились у него в душе. Молотов давно научился говорить кратко, но исчерпывающе точно, как робот-автомат.

– Мы с ней видимся каждый день!

– И ты всё знаешь, чем она занимается, с кем встречается?

– Так точно!

– Тогда ты не знаешь, а почему? Да, помню твой визит в США в 1946 году. Я беру все основания утверждать, что тебя там завербовали наши бывшие союзники! Почему? Тебя там хорошо приняли, я бы сказал – слишком хорошо! Меня так не встречал Рузвельт ни в Тегеране, ни в Ялте. Сдержанно они вели себя, я бы сказал – почтительно и только. А тебя в объятиях сжимали. Почему? А Трумэн… говорят, твоей женой интересовался… Полина и Голда Меир – эта связка мне не нравится. Мировой сионизм – это не наша политика! Полина заходит далеко. Вредная эта политика – сионизма! Так что, я советую тебе с Полиной развэстись…

– Слушаюсь! – Молотов привстал и снова сел. – Иосиф Виссарионович, могу я высказать своё мнение?

– Что ты хочешь сказать, ми знаем; ти хочешь её защитить! Тогда уходи с поста и становись мировым адвокатом, – Сталин так зорко и холодно посмотрел, и Молотов под его взглядом неприятно поёжился. Но он опять взял себя в руки, взглянул и сухо заговорил:

– Приём в США проходил согласно протоколу, как того требовало…

– Я тебе ещё не выдвинул обвинение, – перебил Сталин ровным тоном. – Я пока тебя предупредил. Это касается всех вас – старых большевиков. Хочешь сказать, и меня тоже? Но я никуда не выезжаю. Врачи советуют больше отдыхать, посещать южные курорты, здравицы. Это хорошо? Хорошо! Но кто за вами будет смотреть? Думают, Сталин стареет, рычаги управления шатаются в его руках. Да, у нас есть хорошая молодёжь! Вот, например, Вознесенский, Попков, Родионов, Кузнецов и кто там ещё в очередь уже становится? Мне так говорят. А я этим шептунам вроде того же Маленкова, Хрущёва, Булганина, Берии не хочу верить. Они имеют цель – рассорить меня с молодёжью. А я ссориться не буду. Хрущёву только бы паниковать, а сам он только на то и годится, что быков и коров сводить вместе! Мне Ленин не доверял в управлении не государством, а партией. Ленин её расшатывал своим демократическим централизмом, а я цементом её скрепил. Вот я уже старый, ушёл бы, уступил бы нашей талантливой молодёжи управление партией. Но уверен – завалят всё дело… Вознесенский высоко ценит партию, но он великий экономист, увлечён идеей политической экономики социализма и забудет о партии, выпустит уздечку и её понесёт по ухабам и все шишки набьют. Я его воодушевил на написание политэкономии. Я и сам имею на неё виды. Да всё никак не могу собраться. Вот поеду на юг и там засяду!

– Вам не надо никуда уходить! Вы незаменимы на любом посту, – подхватил Молотов. – Я бы и сам был рад уйти…

– А что мешает? Полина у тебя в советниках? Мы её у тебя заберём. Кто её сделал государственным деятелем, поставил во главе еврейского антифашистского комитета? Кстати, фашизм разбит. А комитет действует! Фашистских преступников мы и без него повесим. А комитет разгоним…

Молотов был немало удивлён, Сталин до этого всегда мало говорил, он и сам учился у него не многословию. А теперь его будто подменили? Вячеслав Михайлович это связывал со снятием Берии с поста председателя МГБ, поскольку Сталин боялся, что тот мог его прослушивать. Но он не был уверен в том же, что этого не будет делать и его соратник Виктор Абакумов, а впоследствии и преемник С. Игнатьев…

Однако Сталин просто так не бросал слова на ветер, Полина Жемчужникова была исключена из партии, Молотов развёлся с ней, не прекращая в душе ею дорожить. Говорили, что он тогда впервые заплакал, так как знал, что жена хоть ни в чём и не виновата, но всё равно не избежит ареста, что, впрочем, через год и произошло. Тем не менее за это Молотов не возненавидел Сталина, он остался ему верен, несмотря на то, что был снят с поста министра иностранных дел. А его место занял – А. Я. Вышинский – бывший эсер и соратник Керенского…

После того дня, как Фадей Ермолаев на подворье Волковых учинил самостийный обыск, не прошло и трёх дней, как поздним вечером, выйдя на дорогу, возле двора лавочницы, он увидел свет автомобильных фар. Фадей жадно затянулся горькой махоркой, скрученной козьей ножкой и, не спуская глаз, смотрел и смотрел в заветном направлении и думал, что же там сейчас могло происходить? «Ох, и хитрюга же Фаинка, – думал он, затягиваясь цигаркой, глотая до одури горький дым, – нешто надула меня, есть у неё ещё схоронка? Чую – есть! А то бы разве ходили к ней наши начальники? Городского покроя баба, всё знает, окаянная! Чем-то Домну мне напоминает, одёжка на ней вся фасонистая, вся опрятная, это, поди, не моя замарашка, Фёкла. Пойду, прогуляюсь, гляди, что угляжу и тогда…».

Но он не договорил. В это время из темноты вышла чья-то женская фигура.

– Дорка, это ты чи, что ли? – спросил удивлённо, с протягом он.

– А то кто же, я батя! – отозвалась дочь. – Меня всё выглядываешь иль слизнуть куда хочешь? – спросила насмешливо, даже с какой-то вызывающей бойкостью.

– Да ты во то не выдумывай, чего, куда и ради кого! Ты же ранёхонько не заявлялась, вот и спросил. Я это так… курю. Смотрю, откуда пойдёт холод. А ты бы сваму Ивану сказала, чтобы на растопку соломы привёз.

– Батя, а тебе чего делать? Возилку выпроси, нагреби скока надо, да и все дела!

– Дак на машине быстрей. Ты меня не учи, а то заставлю саму с матерью, нашли моду мне ума вставлять. А сами замарахи! – сердито, разобижено, проговорил отец.

Дора больше его не стала выслушивать, за ней щёлкнула с лязгом щеколда входной двери в хату и она скрылась в коридоре, точно в тёмной пасти огромного зверя, какой ему сейчас представлялась крытая чаканом крыша. Фадей от досады ещё разок глубоко затянулся самосадом, потом бросил окурок цигарки в сторону, несколько искр брызнули и тут же погасли и он нехотя, словно раздумывая – идти или не идти – сделал несколько шагов. И вот он зашагал по уже хорошо укатанной грунтовой дороге, шагал размашисто, уверенно. Воздух пах стылой землёй и от балки веяло сухой полынью, чередой и репейником, который называли по-своему – репяхом. Было тихо, правда, откуда-то тянуло дымком перегоревшего бурьяна и доносился ленивый лай собак. На тёмно-сером небе – ни звёздочки.

В хатах кое-где ещё светили керосиновые лампы. Фадей вышагивал, но уже не спеша, фары машины потухли, дорога уже шла неровная, местами после дождей образовались колеи. В октябре стояла в основном тёплая и сухая погода. Зато в ноябре прошли дожди, под конец даже выпали заморозки. И земля вновь схватилась задубелой крепью. С деревьев листья давно облетели, в палисадниках у всех в основном росли акации. А садов почти ни у кого в ту пору ещё не было. До войны Полосухины, Глаукины да Половинкины было стали разводить фруктовые деревья, а тут тебе из района уполномоченный и описал все деревья. Говорили, дескать, для социалистического учёта, а потом на них прислали самообложение. Хотя деревца только начали тянуться кверху. Хозяева уж и не знали, что им делать с садом. Но раз записали, не спешили пустить их, неокрепших, на растопку. Потом грянула война, не до садов стало. А после войны опять пришли с описью всех построек, деревьев, скота, птицы. Люди уже думали, не будут облагать налогом, но не тут-то было, в несколько раз подняли в денежном выражении…