Владимир Владыкин - Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965

Вот поэтому сейчас Хрущёв испугался, ожидая в любой момент вызова к Сталину, и он не раз представлял, что тогда вождь не преминул бы напомнить: «Микита, почему ты постоянно ошибаешься? Думаешь, ми не помним твоё поражение под Киевом и Харьковом? А на Воронежском направлении? И вот сейчас ты нам предлагаешь уничтожить русскую деревню, а где будут жить колхозники, ты не подумал? В твоих мифических агрогородах? Кто же так вандально стирает грань между городом и деревней? Запомни, по тебе давно не один суд плачет, но и трибунал…».

Как только в сознании он прослушивал воображаемую речь Сталина, его охватывала нервная дрожь точно так, когда после войны, будучи первым секретарём ЦК Украины, начался голод, умирали крестьяне, и для спасения голодающих он просил хлеб. А Сталин не давал, ответив, что у них есть зерно, но они его прячут, такая природа хоть украинского, хоть русского мужика. А он, Хрущёв, их защищает, не пора ли ему уйти? И он, боясь, что его арестуют и, ожидая это со дня на день, заболел и надолго слёг, что, по мнению историков, Хрущёва и спасло. А потом гнев Сталина прошёл, и у него вновь возникла необходимость в Хрущёве…

Придёт время, когда Н. С. Хрущёв, казалось, возглавит страну надолго, отменит «Закрытое письмо ЦК» и объявит его ошибочным. А то, в чём он был обвинён, провозгласит единственно правильным решением. Между прочим, Хрущёв действительно хотел создать гигантские (с развитой аграрной и социальной инфраструктурой) колхозные посёлки и агрогорода, оснащённые передовой техникой. А для того, чтобы они стали реальностью, он повёл атаку путём введения налогового обложения против частных подворий как в селе, так и в городе, чтобы сельское население работало исключительно в колхозах и совхозах. Но его благие намерения не только не оправдаются, а произойдёт то же, что и сразу после войны, когда людям не на что было жить; они, пользуясь моментом послевоенной разрухи, побегут в города, где так же, как и на селе, требовались рабочие руки для восстановления взорванных, разбомблённых заводов, фабрик, а также на возведение жилых кварталов, которые сильно пострадали от бомбёжек и пожаров…

А кто тогда об этом не мечтал? Тот же Хрущёв подхватит эстафету от Маленкова. А пока для начала Маленков, желая облегчить жизнь селян, ослабил налоговое бремя и повысил закупочные цены (чтобы войти в историю как реформатор и защитник народа), в результате колхозники перестали изводить домашний скот, свиней, птицу. И село впервые за свою историю стало рентабельным. Но дальнейшая борьба за власть показала, что реформы Маленкова партия осудила, вернув село на круги своя. Короткая передышка от налогов и благо высоких закупочных цен только и запомнятся народу, и в память премьера сложили частушку: «Сократил налоги Маленков, на селе прибавилось коров, а товарищ Берия попал в подозрение»…

Но мы чуть забежали вперёд. Теперь пора вернуться к прерванному повествованию о том, что в те годы происходило на местах, на том же благодатном юге, а именно – на Нижнем Дону и в бывшей столице Войска Донского.

Со дня укрупнения колхозов прошло три года. У людей оно вызвало разные толки: кому-то было всё равно, что их колхоз утратил самостоятельность, и теперь другой председатель ими командовал, а кому-то оно подпортило много нервов, но больше всего Гавриле Корсакову. Хотя в тот год все народы большой страны были ошеломлены неожиданной смертью Иосифа Сталина. Сначала по радио и в газетах объявили о его болезни. И все думали, что вождь встанет, такой человек не может умереть.

Однако 5 марта 1953 года объявили о его кончине, и вся страна на несколько дней погрузилась в траур. Причём, как рассказывали старожилы, плакали все: и те, кто его боялся и ненавидел, и те, кто считал его вождём и учителем. Многие люди плакали и не могли себе представить, как отныне будет жить страна, продвижение которой вперёд без него, «к светлому будущему», уже никто не мог себе представить.

Виктор Зябликов тогда ещё служил в армии, он лишь помнил, как подумал: «А что о нём тужить, не из-за его ли коллективизации начался голод, и мы были вынуждены уехать на юг из родной деревни?» А потом он вскоре демобилизовался, переслужив больше трёх месяцев, и думалось, что это из-за него их задержали…

Но сейчас Виктор не хотел об этом думать, так как всё его внимание было поглощено и сосредоточено на вёрткой, беспечного вида, симпатичной, светловолосой, звучноголосой девушке по имени Зоя. Когда шёл концерт, её называли по фамилии, которую он чётко не расслышал (то ли Сумотова, то ли Сумина). Она под аккомпанемент гармониста пела очень задорно и весело, отчего её серо-голубые глаза так сияли, так лучились восторгом, что казалось вся душа её была как нараспашку. И Виктор уже тогда почувствовал как она накрепко запала в сознание и сердце. Но его весьма огорчал, вызывал досаду, стоявший с ней рядом рослый баянист. К тому же у него была такая же, как и у неё фамилия. И Виктор думал, что они муж и жена. Хотя она казалась намного моложе того баяниста. Правда, что-то ему подсказывало, будто между ними нет ничего общего, их узы свободны друг от друга.

И вот теперь, по окончании концерта, они находились порознь. Зоя стояла с девушками, которые посматривали на местных парней и чему-то посмеивались. А гармонист, Суматов Агафон, вышел из клуба и курил со своими, слушал разговор, который не хотел поддерживать. Курил он как-то странно, затянется папиросой, выпустит струю дыма и будто забывал о папиросе. Затем спохватится, посмотрит на горящий её кончик и опять нехотя, с лихорадочным блеском в глазах, затянется, точно таким своим подневольным курением кому-то делал большое одолжение или проводил над собой какой-то опыт.

Перед клубом расстилалась широкая уходящая влево, за крайнюю хату Винокуровых, к огородам поляна, которая другой стороной плавным подъёмом тянулась, уходя к колхозному двору. Окна клуба выходили на этот выгон, за которым виднелись колхозные постройки: фермы, сараи, кузня, контора, амбары. И гармонист, не глядя на своих земляков, смотрел в окно. Но сводную сестру Зою он не мог видеть, к которой испытывал по-своему волнующее чувство, хотя девушка ясно дала ему понять, что между ними не может быть общей судьбы, поскольку она это чувствовала. И некто ей подсказывал, будто скоро у неё будет совсем другой парень. Причём не из их хутора, но откуда, она не ответила, так как сама точно не знала.

К Агафону подбегали девушки из их хутора и просили начинать танцы. Но парень категорически отказывался играть для чужих танцоров и танцорок. И тогда вызвался местный гармонист Федул Треухов в белой рубашке и зеленоватого цвета брюках, высокий, стройный, светлоглазый, с весёлым неунывающим лицом, у которого к тому же как-то смешно оттопыривались уши. «Ну, я посмотрю, что он за игрок!» – подумал про себя Агафон.