Людмила Прошак - Северный волк. Историческая повесть

Взгляд Ульяны притягивала деревянная скульптура напротив входа. Девушка подошла ближе и замерла. Взаправдашнее, человечье страдание исказило черты деревянной скульптуры. Ульяна смотрела на поникшую голову, на обессилевшие ладони. Она всмотрелась и обомлела: в руки статуи были вбиты гвозди! Ульяна забыла, что перед ней деревянное изваяние, а не живой человек. Его боль передалась ей, и она невольно коснулась пальцами своего вдруг занывшего запястья. Ульяна не сразу почувствовала, что в часовне она уже не одна. Рядом с ней стоял невысокий седой человек в черной длиннополой одежде. Как и Ульяна, с состраданием посмотрел на распятие и перекрестился.

– Кто это? – спросила Ульяна, внимательно проследив за тем, как незнакомец коснулся двумя перстами своего лба, середины живота, правого, а затем и левого плеча.

– Это Господь наш Иисус Христос, который страдал за людей. Он человеколюбив, дает нам благословение, прощение и отпущение…

Ульяна, осмелев, взглянула на говорившего – тот хоть и был сед, но выглядел бы совсем молодо, если бы не усталые, мудрые глаза.

– А ты и есть Стефан?

Тот молча кивнул и тоже украдкой посмотрел на Ульяну. Высокая, широкоплечая, вся какая-то очень светлая, ясная, как сосенка в бору солнечным утром. Может быть, это так кажется из-за круглого лица с веселой пуговкой носа, или из-за зелено-голубых, доверчивых глаз? Ульяна, прижав широкие ладошки к груди, тихо спросила:

– А кто его так? – кивнув на гвозди в руках Бога.

– Люди, – тихо ответил Стефан и, словно отвечая своим мыслям, повторил отчетливо: – Люди…

…Тын Кыска уминал шаньги, но от сытости не только не добрел, а наоборот распалялся все больше. На сидевшего напротив Пама смотрел снисходительно, не скрывая насмешки:

– Хм, ты на головешку стал похож. И что тебе взбрело со Стефаном в огонь бросаться? Неужто и правда на заговор понадеялся?

– Да какое там, – мигнул Пам слезящимися глазами без ресниц, которые, обгорев, так и не выросли, – кто ж мог подумать, что он сам в пламя полезет и меня за собой потащит. Отчаянный он, москаль этот…

– Ничего, – мрачно закивал Кыска, почесывая волосатую грудь, – мы его веру попытаем, да и с новокрещенными христианами посчитаться стоило бы. Они ведь поговаривают, что Стефан сильнее нас с тобой, раз кумирницы разорил и богов наших разрушил и за то ему ничего не было. Придется пособить идолам нашим счеты со Стефаном свесть.

На следующее утро и выступили. Печора-река равнодушно и проворно принесла загруженный мстителями коч 10 10 Речное судно на веслах и под парусом (Даль). к Вычегде. Скрытно причалили чуть пониже пригорка, на котором виднелась прямая, как игла, часовня, в которой служил своему всемогущему Богу ненавистный Стефан. Подкрались к оконцу, присмотрелись, прислушались. Возится кто-то, тень по стене мечется. Должно быть, Стефан. Метнулись к глухой стене, прислонили к ней прихваченные с собой вязанки сухой соломы, чиркнули кресалом. Проворные языки пламени заплясали по бревнам – и занялась часовенка, как огромный факел.

– Эх жаль, дверь не подперли, – посетовал Пам, мигая красными веками, – чтоб ему и не выбраться, окаянному.

…А Ульяна с головой ушла в часовне в работу. Бережно сметала мягкой еловой лапой невидимую пыль с окладов икон. Добела скоблила скамьи у толстых бревенчатых стен, намывала струганные полы, словно молодая хозяюшка в дому. «Вот вернется Стефан с хлебным обозом, – застенчиво мечтала она, – а я его на пороге встречу…» Вздохнув стесненно, приступила к главному. Поклонившись в пояс распятию, достала холщовый лоскут. «Будто раны перевязать», – мелькнуло мимолетное сравнение, словно не деревянного изваяния касалась, а исстрадавшейся человеческой плоти и, сама того не замечая, шептала слова сострадания и утешения… А за ними следом пришли и другие:

«Что ж это я, – укорила себя Ульяна, – вместо того, чтобы молиться… Вот узнает Стефан, не одобрит. А может, и не пожурит, если пойдет сейчас к нему в избу, где весь стол загроможден письменными принадлежностями, и признание свое запишет, не зря же грамоте он ее учил?» Ульяна заторопилась к выходу, боясь что забудет только что родившиеся в душе строчки. Отворила дверь и отшатнулась: навстречу ей вместе с клубами черного дыма ворвались жадные языки пламени, обожгли своим жарким дыханием лицо. Ульяна закричала протяжно низко, но не отступила – пригнувшись, рванулась вперед, в огнище.

Пам с Кыской переглянулись:

– Тю! То ж вычегдская Ульянка, Стефан ее как окрестил да грамоте выучил, так она тут и пропадает! Назад загоним? Пущай горит!

Кыска шагнул к Ульяне, обнявшей обеими руками сосну и с ужасом взиравшей на пожарище. Посмотрел и …пропал. В голубых Ульянкиных глазах стояли озера слез, но она не плакала, не голосила, стояла, словно пустила корни и срослась с сосенкой-сестрой. Кыска с трудом оторвал взгляд, вернулся к недоумевающим своим подельщикам. Взял бечевку, которой были схвачены вязанки соломы, зашагал обратно. Пам засуетился, стараясь перед другими показать свою значимость и близость с Кыской, закивал:

– Правильно-правильно, связать надо, а то вырвется, как только пятки жарить начнет. Тебе подсобить?

И осекся под тяжелым взглядом Кыски. А Ульяна смотрела, как, догорая, рушится остов часовни, рассыпаясь на кроваво-черные головешки. Так же пылала, корчилась ее душа. Когда зашедший сзади Кыска обхватил ее, заламывая руки за спину, она очнулась, стремясь вырваться. И вдруг замерла от пронзившей ее мысли: «А ведь они за Стефаном пришли. Он вот-вот появится здесь. Уводить их надобно…» Кыска, почувствовав, что ослабло сопротивление, повернул Ульяну лицом к себе, горячо прошептал:

– Не бойся…

Она стояла перед ним безучастная, будто мертвая. Кыска осерчал и, грубо отвернув от себя, связал ей за спиной руки:

– А ну, пошла!

Отчалили. Подналегли на весла, поспешая к Печоре-матушке. Ульяна сидела на корме молчаливая, отрешенная. «Ничего, – думал про себя Кыска, – все по-моему будет. У меня с девками разговор короткий…» С противоположного берега, сгрудившись у ближней к реке бани, смотрели на зарево и удаляющуюся лодку селяне.

– Никак Уллянку схватили, – сказал самый зоркий.

– Тиши ты, мать услышит, – одернули его, – плач поднимет, на все селенье беду накличет. Кыска – он хоть и тун, а лихой, кровушки много пустил… Такого лучше не трожь…

А мать уже и так не столько увидела, сколько почувствовала: ее дочку увозят разбойники. Побежала вдоль русла, не разбирая дороги, ломилась, как олениха, сквозь таежный бурелом, только бы не отстать… Ульяна встрепенулась, подобралась вся. И с каким-то ей одной понятным облегчением перегнулась, словно переломилась, через борт. Раздался всплеск. Темная вода, расступившись, сомкнулась.