Татьяна Альбрехт - Избравший ад: повесть из евангельских времен

Татьяна Борисовна Альбрехт родилась 15 мая 1981 года в Москве.

Окончила педагогический колледж по профессии «учитель начальных классов», училась в Историко-архивном институте при РГГУ по специальности «историк-архивист» (отучилась 5 лет, но не стала защищать диплом, т. к. перешла в ГИТИС), окончила театроведческий факультет РУТИ-ГИТИС.

Писать начала довольно рано – лет с восьми.

Почему?..

Наверно, потому что с раннего детства обожала читать, не только художественную, но и познавательную литературу, в основном на исторические темы.

Придумала себе игру – дописывать или переделывать концовки книг, которые не очень понравились у авторов, выдумывать новые сюжетные повороты, сочинять истории про полюбившихся героев.

Так, прочитав «Властелин колец», осталась недовольна авторским решением судеб персонажей и в результате «переписала» для себя едва ли не всю историю Войны кольца.

Видимо, из этого и родилась потребность создавать собственный мир.

Стихи же рождаются сами собой, чаще всего из каких-то особенно сильных впечатлений или желания высказать засевшую в голове мысль.

Пишет в разных жанрах: поэзия, проза большой и малой форм, в основном историческая, эссеистика.

Писать художественные произведения на библейские сюжеты – задача сложная, даже в какой-то мере дерзкая. Библия изучена, как никакая другая книга в мире, и требует от писателя особенно внимательного и уважительного отношения к материалу.

К этому роману я приступала с дерзостью художника и дотошностью историка, которая сдерживала буйство моего воображения.

Даже не знаю, что именно меня вдохновило на его написание. Еще в юности я прочитала «Последнее искушение Христа», увидела одноименный фильм Скорсезе, посмотрела «Иисус Христос – Суперзвезда», сначала американскую и английскую постановки, затем спектакль в театре им. Моссовета и была поражена неканоническими прочтениями евангельского сюжета в этих произведениях. Потом, уже в институте, я увлеклась библеистикой, историей раннего христианства и церкви первых веков, читала документы и научные труды, пыталась писать исследования на эту тему.

Видимо, в какой-то момент количество обретенных знаний начало творчески перерабатываться и складываться в сюжет. Точнее, в образ. Ибо важнее всего в этом романе было придумать героя. А когда он родился, стало гораздо понятнее, какой должна быть его жизнь. Правда, в какой-то момент мой персонаж, похоже, вышел из-под контроля и стал сам диктовать правила. Но я не жалуюсь – так даже интереснее.

В этой работе для меня очень важно было гармонично соединить исторические реалии, библейские свидетельства и собственную фантазию. Я старалась проверять и соотносить все написанное с историческими трудами, сверялась с источниками, сопоставляла факты. Мне хотелось, чтобы книга не просто интерпретировала известный сюжет, а представляла картины повседневности эпохи, отделенной от нас двадцатью веками.

Насколько это удалось, судить уже не мне.

Не вдаваясь в долгие пояснения, позволю себе несколько замечаний по тексту.

В романе неоднократно употребляются этнонимы, бывшие в ходу в римской Палестине на рубеже новой эры. Я делаю это не только для того, чтобы разнообразить язык, но и потому, что эти этнонимы имели большое значение для людей той эпохи.

Все помнят евангельскую притчу о добром самаритянине. Не случайно в ней подчеркнута национальность. «Самаритянин», «галилеянин», «идумей», «иудей» – не просто обозначения этнической принадлежности, но и культурно-этические клише, которые настраивали на определенное восприятие человека. Палестина и Сирия рубежа новой эры были многонациональными территориями, где жили представители самых разных народов. Но именно за счет этого евреи особенно настаивали на своей этнической и религиозной уникальности, которая определялась родословной «от Авраама», записанной в Талмуде, почитанием Торы и соблюдением Закона Моисеева.

После возвращения из Вавилонского плена (537 год до н. э.) и возрождения разрушенного вавилонянами Храма иудаизм окончательно оформился в строгую монотеистическую религию, принадлежность к которой была главным отличительным признаком еврея. Они противопоставляли себя другим народам примерно так же, как греки и римляне отделяли себя от «варваров». Водораздел «свой – чужой» был жестким. Галилеяне, самаритяне, иудеи, идумеи были «своими», поскольку являлись «людьми Закона» и вписывались в общее родословие от патриархов. Все остальные – чужаками, которых нельзя пускать в свой закрытый мир.

Внутри этой религиозно-этнической общности тоже была определенная градация. Так, идумеи и самаритяне были чужими среди своих, наиболее «неправильными» из потомков Авраама, иудеи – самыми «правильными», а Галилея вообще считалась населенной язычниками, не знающими Закона.

Именно этим чувством национальной и религиозной обособленности объясняется отношение евреев к Риму и его власти. Изрядно пострадавшие в эпоху селевкидских правителей от попыток насильственной эллинизации и уничтожения национальной религии, испытавшие подъем национального самосознания во время восстания Маккавеев и Хасмонейского царства, евреи особенно болезненно воспринимали малейшие «покушения язычников» на веру.

Римлян же никогда особенно не интересовала религия покоренных народов, им важно было продемонстрировать свою власть и увидеть покорность. Но для евреев многие из этих демонстраций (внесение знамен и значков легионов в Храм, размещение на Храме медальонов с римской символикой, нарушение записанных в Торе обычаев) было неприемлемо и вызывало бурную реакцию, которая зачастую была непонятна религиозно индифферентным завоевателям. Неоднократно вспыхивавшие возмущения римляне подавляли жестоко, т. к., не понимая религиозной подоплеки, видели в них политическую угрозу. Но это не останавливало истово верующих и радикалов, наоборот, усиливало конфронтацию. Так что Палестина начала первого века новой эры была, пожалуй, самой беспокойной из всех восточных римских провинций.

Иудаизм в евангельскую эпоху был вполне зрелой религией, внутри которой существовали свои течения и школы. Он обладал полным набором священных текстов с изложением сакральной истории избранного народа и непосредственно Закона с множеством толкований и комментариев. Это существенно отличало его от простых патриархальных религий других народов Средиземноморского мира, а также греческого и римского язычества, довольно путанного, расплывчатого и к рубежу новой эры ставшего, скорее, эстетическим феноменом, нежели религиозной практикой.