Сергей Курган - Оправа для бриллианта, или Пять дней в Париже. Книга вторая

Дополнительно усиливали его раздражение некоторые персоны, окружавшие императорскую чету, в частности, Франсуа-Ксавье Винтерхальтер – художник-портретист, ставший настоящим придворным живописцем эпохи Второй Империи, льстец и царедворец по призванию. Винтерхальтер, имена которого следовало, скорее произносить как Франц-Ксавер, так как он был выходцем из Австрии, приобрел известность еще при Июльской Монархии – при короле Луи-Филиппе, но после революции 1848 года, свергшей короля и провозгласившей Вторую Республику, он покинул Францию и обосновался в Швейцарии. Затем он работал по заказам в Бельгии и Англии, эксплуатируя свое уже приобретшее известность имя. Когда же у него случился перерыв в заказах, он посвятил себя «свободному творчеству», создавая многофигурные композиции из полуобнаженных женских фигур, напоминающих нимф, резвящихся на природе, и навевающие ассоциации с итальянской живописью. Характерным образчиком всего этого было полотно «Флоринда», изображавшее именно такую сцену… неожиданным образом с испанским колоритом. Винтерхальтер словно бы предчувствовал, что в следующий период своей жизни будет портретировать именно испанку: вернувшись в Париж в начале пятидесятых годов, он писал, в основном, Евгению, ставшую его главной моделью. Причем, Сильвестра поразило почти что детальное сходство между «Флориндой» и написанным Винтерхальтером же групповым портретом императрицы

Евгении с ее фрейлинами.

«Флоринда» Худ. Ф.-К. Винтерхалтер

«Портрет империатрицы Евгении с фрейлинами.» Худ. Ф.К.Винтерхальтер

Сходство между двумя картинами было настолько разительным, что вызвало у Сильвестра то, что называется le sentiment du déjà vu 16 16 (Фр.) Такое чувство, что уже видел. , и встревожило его – так что даже засосало под «ложечкой». Сильвестр давно заметил, что у многих художников прослеживаются странно навязчивые идеи, повторяющиеся из раза в раз в их картинах. Вообще говоря, Винтерхальтер был хорошим художником – его живописная манера нравилась Сильвестру. Так, на его картинах была отчетливо видна разница между лицом Евгении в профиль и en face 17 17 (Фр.) Анфас , замеченная самим Сильвестром « в натуре»: это были совершенно разные лица – точнее, лица, производившие совершенно разное впечатление. Профиль, на его взгляд, был куда симпатичней. И кстати, на картинах Винтерхальтера было хорошо видно, что Евгения в действительности совсем не черноволосая «знойная южная красавица», какой ее обыкновенно представляли, а шатенка с голубыми глазами. И все бы хорошо, но у Винтерхальтера хватало глупости изображать Евгению à la Мария-Антуанетта. Можно было, впрочем, счесть это, напротив, хитростью, тонко продуманным ходом живописца-царедворца. Но – Сильвестр был убежден – это все равно было в высшей степени неумно – внушать восприимчивой императрице мнение о ее сходстве с окончившей свои дни на гильотине австриячкой – так и не принятой «в свои» иностранкой, чужачкой, столь ненавидимой парижанами и так же порицаемой за непомерную расточительность и оторванность от жизни ее подданных. Ей приписывались слова, которые стали крылатыми: когда она узнала, что французы, и в частности парижане голодают, так как у них нет хлеба, она будто бы сказала: – Ну, так что же – пусть едят пирожные». Хотя на самом деле она, вероятно, этого и не говорила. Но она вполне могла это сказать, это вписывалось в ее образ – и этого было довольно. Легко можно представить себе, какую волну ненависти вызвали эти, будто бы сказанные ею слова, и какую роковую роль они, да и все поведение Марии-Антуанетты сыграли в трагической судьбе ее мужа. Поэтому сознательное подражание ей было верхом глупости и легкомыслия, и грозило в будущем тяжелыми последствиями Наполеону Третьему, которого Евгения, по сути, «подставляла», вместо того, чтобы поддерживать, и который и так, несмотря на свою популярность в провинции, был не в фаворе у парижан. Потому-то поведение императрицы вызывало у Сильвестра раздражение, так же как порой и картины Винтерхальтера, хотя в целом легкая и изящная кисть последнего была ему по душе. И, право, только к лучшему было то, что место полуголых «нимф» заняли дамы в платьях-кринолинах.

При мысли о кринолине Сильвестр улыбнулся: кринолин придумал Чарльз Фредерик Ворт, личный портной императрицы Евгении. И это было далеко не спроста: тут присутствовала куда как серьезная подоплека. Кринолин был не только фактором моды, но и экономики. Можно даже сказать, что он был актом экономической войны с Англией, чему совершенно не мешал тот факт, что Ворт и сам был англичанином. И война эта тянулась уже долго – она началась еще при Наполеоне Первом и шла параллельно с Наполеоновскими войнами, продолжаясь и в годы мирных передышек. То была война между лионским шелком и английским хлопком. И ситуация «на фронте» складывалась в пользу хлопка, который англичане вывозили из своих колоний. Хлопок на рынке бил лионские шелка, и с этим что-то надо было делать. И то решение, которое было найдено сейчас, при Наполеоне Третьем, было оптимальным: сделать шелк модным, чего и добился Ворт, изобретя кринолин.

Такая мода, как и в свое время предписание еще Наполеона Первого являться ко двору только в шелковых платьях, понятно, сильно стимулировала производство шелка, поддерживая спрос на стабильно высоком уровне, тем более что кринолины становились со временем все больше и больше, сделавшись в шестидесятые годы просто огромными. К этому добавлялись, кроме того, объемные нижние юбки. Плюс ко всему, в конце пятидесятых была изобретена стальная проволока, и как следствие, появились легкие складные кринолины с проволочным каркасом. «Лионские шелкопряды», как их называл Сильвестр, были спасены.

Его, впрочем, прежде всего интересовала мода на ювелирную продукцию. И его не могло не радовать, что при Второй Империи в моду вошли крупные изделия. Изображались животные, причем, например, ювелирный дом «Бушерон» производил змей – с алмазами, рубинами, сапфирами и изумрудами, «Шоме» изготавливал пауков и птиц, а «Картье» остановил свой выбор на больших стрекозах. Естественно, такие крупные изделия требовали и крупных камней, что, стимулируя высокий спрос, весьма «разогревало» конъюнктуру на алмазном рынке. Благодаря этому Сильвестр и его партнеры процветали. Однако ничто не длится вечно – и даже достаточно долго. Рынок подвержен самым разным воздействиям и, как следствие, неустойчив: спрос может испытать серьезные колебания и так далее. Потому не стоит складывать все яйца в одну корзину – этого подхода Сильвестр держался неукоснительно. Надо пробовать что-то новое – и, конечно, рисковать, рисковать… В любом случае, нельзя ждать, пока конъюнктура испортится – надо заранее позаботиться о своей безопасности, вложившись во что-то перспективное. Вот и сейчас настал такой момент – недаром же старина Гранжан зашевелился: у него чутье просто феноменальное. -Что ж, будем действовать, – твердо решил Сильвестр. – А пока – пора заняться главным на данный момент – переходить к цели визита.