Валентин Пикуль - Из тупика. Том 2

Пришел фельдшер – солдат из корпуса Довбор-Мусницкого:

– Что же это с вами делают, палачи проклятые!

И стал рвать на бинты какую-то тряпку. Кочевой подставил ему руку, – с пальцев текла кровь. Спросил:

– Ты арестант или вольный?

– Здесь вольных нет. Я поляк, и мое дело – сторона. И не хотел мешаться в ваши дела, да вот и стал… вольным!

– Где мы? – спросил его Кочевой.

– Как? – удивился поляк. – Разве вы не знаете?

Никто не знал.

– Вы же в Иоканьге! А тюрьма эта построена специально для членов большевистского ЦК и членов Совнаркома… Так что не хочу вас пугать, но живым отсюда мало кто выйдет…

Таков был конец крейсера первого ранга «Аскольд».

«Аскольд» выполнил свой долг перед революцией: он, сколько это было возможно, сдерживал натиск интервенции… После «Варяга» и после «Авроры» крейсер «Аскольд» – третий в России, который имеет право быть причисленным к легендарным.

Три крейсера – это уже дивизион. Легендарный дивизион!

– Уилки, – сказал лейтенант Басалаго, – я ведь все понимаю: нужен был повод, чтобы расправиться с «Аскольдом». Но сознайся, Уилки, тебе разве не было стыдно взрывать меня!

Уилки опустил глаза:

– Мне очень стыдно, Мишель, что ты снова начал этот дурацкий разговор… Тебе сейчас неудобно. Ты хочешь свалить всю вину на нас. Но следственная комиссия уже сделала свой вывод: взрыв был произведен тобою же!

Басалаго со стоном поднялся на койке, весь в бинтах:

– Я не дурак, – чтобы рвать бомбу под собою.

– Ты не дурак. Но взрыв тебе был нужен… Тебе, а не нам! Для самореабилитации! Об этом все так и говорят в Мурманске…

Басалаго рухнул на подушки, потрясенный:

– В чем я должен оправдывать себя? И перед кем?

– Ты виноват выше головы, – внушал ему Уилки, сосредоточенный и внимательный. – Не ты ли был связан с совдепом? Не ты ли управлял Мурманом под руководством Совнаркома? Теперь ты взрываешь себя, чтобы мы думали: смотрите, как к нему плохо относятся матросы… смотрите, как они рвут его на куски! Кого ты собираешься обмануть, Мишель? – спросил Уилки. – Нас?

И, спросив так, Уилки поднялся, чтобы уйти. За это мгновение Басалаго успел все продумать и все рассчитать.

– Уилки! – задержал он его. – Стой, не уходи… Хорошо, я согласен: я сам взрывал себя. А что дальше?

– Дальше все пойдет как по маслу: к ответственности привлекаются все горлопаны, начиная с Ляуданского; генерал Звегинцев тоже обесчестил свой мундир связью с большевиками. Юрьева, пожалуй, эта история пока не коснется. Но только в том случае, если он перестанет надоедать нам. А тебя… ведь тебя взрывали, кажется, большевики с «Аскольда»? Ты уже реабилитирован!

В этот день ворвались к Шверченке:

– Попался, эсеровская сопля! А ну, пошли…

Когда брали Ляуданского из Центромура, он долго брыкался, его вели по улице, и он матерно требовал:

– Юрьева, растак вас всех! Тогда и Юрьева, гада, хватайте. Почему меня берут? Берите его тоже… за компашку!

Юрьев эти вопли с улицы слышал в своем совдепе.

– Мишку, конечно, жаль, – вздохнул Юрьев. – Но он даже сейчас продолжает трепаться. Ничего, еще молодой: на «Чесме» плавал – на «Чесме» и отсидится, обстановка ему знакомая…

Взяли и снова выпустили: Каратыгина, представлявшего Совжелдор в Мурманске, и «комиссара» Тима Харченку. А в своем штабном вагоне смертельную обиду переживал генерал Звегинцев.

– Понимаю, – говорил он просветленно. – Нас можно судить. Однако не мы ли сделали все для того, чтобы флаги Антанты сейчас реяли над Мурманском? Мы… Только мы теперь не нужны: Мурманск давно не наш, и дела в Архангельске поважнее… Ну, ладно, судите, господа! Что ж, судите.

Когда в камеру, где сидел под арестом мичман Вальронд, принесли лист бумаги, он сказал:

– Этого мало.

Конвойный перевернул лист, показал обратную сторону:

– С эвтой-то сторонки тоже можно исчиркать.

– И все равно мало, чтобы описать все…

Он составлял свой доклад как можно подробнее – все, вплоть до мелких деталей, какие сохранились в памяти. Сидя в изоляции на Гороховой, два, мичман восстанавливал на бумаге картину мурманского предательства. Служба флаг-офицером связи дала ему богатейший материал для наблюдений… Поставив последнюю точку, Вальронд придумал название: «Из дневных записок мичмана Евг. Вальронд» (старомодно, но зато вполне прилично). Еще немного подумал и водрузил на титульный лист рукописи великолепный эпиграф из Фаддея Беллинсгаузена:

Пишем – что наблюдаем.

Чего не наблюдаем – того не пишем.

После чего Вальронда снова вызвали на допрос, вернули ему золотистый жгут аксельбанта и все документы.

– Садитесь… У нас к вам только два частных вопроса. Первый: можно ли рассчитывать на инженера Аркадия Небольсина, что он станет честно сотрудничать с нашей властью?

– Не знаю, – ответил Вальронд.

– Вопрос второй: что вы скажете о полковнике Сыромятеве?

– Полковников на Мурмане так много, что если волки ежедневно будут съедать по одному полковнику, то никто и не заметит их убыли… Извините, но я даже фамилии такой не слыхал!

Ему позволили отправиться на остров Мудьюг.

– Вы должны, – внушали мичману, – обязательно поспеть к месту назначения в срок! По возможности, без опоздания. Чтобы не вызвать никаких подозрений – раз. Чтобы не опоздать к моменту боя – два. И… как вам было наказано в Мурманске?

– Чтобы батареи Мудьюга молчали.

– Мы надеемся, что теперь они заговорят…

Вальронд очень спешил, но все же опаздывал.

Застрял он, как и следовало ожидать, в Вологде. На неизбежной пересадке вылетел из вагона как пробка, но в следующий эшелон, идущий на Архангельск, было уже не прорваться. Вокзал был оцеплен чекистами и красноармейцами. Дело дрянь: командировка подходила к концу, и это грозило для него особыми осложнениями, – по плану Вальронд должен был еще вчера явиться к адмиралу Виккорсту.

Плотный барьер спекулянтов, мешочников и дезертиров был так спрессован оцеплением, что Женьку Вальронда, при дыхании толпы, то поднимало, то опускало, словно рыбачий поплавок на речной зыби. В один из моментов, когда его снова вздыбило над толпою, он увидел…

– Чудеса! – сказал мичман, вытягивая шею – и без того длинную – от искреннего любопытства к жизни.

В узком проходе оцепления шествовали на посадку дипломаты. Шагали атташе миссий – почти невозмутимые; дамы в жиденьких мехах несли курчавых болонок, и перепуганные японские собачки остервенело лаяли на мрачных русских спекулянтов. Роль носильщиков исполняли бравые матросы в клешах. Обливаясь потом, перли они на посадку дипломатические баулы, деликатно подсаживали дамочек под худенькие энглизированные задницы.