Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга первая. Аскольдовцы. Том 2

Кайса напрасно бравировала своим титулом – для семьи она уже давно была отрезанным ломтем. Имя ее в доме Суттиненов если и произносилось когда-либо, то только шепотом, чтобы – не дай бог! – не услышал его «лесной барон». Причиной такой отцовской ненависти служило неудачное замужество женщины. Причем виноват в этом замужестве был сам барон.

Еще перед «зимней кампанией» он познакомился с одним шведом – владельцем нескольких живописных водопадов. Иностранные туристы валом валили смотреть эти высокие белогривые падуны, шум которых был слышен на пять миль в округе. Старый швед считался богатым человеком, и Суттинен решил сосватать с ним свою дочь.

Кайса с самого начала восстала против этого брака, но в своей отцовской власти барон был неумолим. Состоялось обручение двадцатилетней девушки с богатым владельцем водопадов, который был старше своей невесты почти в три раза. Тогда же к фамилии Кайсы и прибавилась эта приставка – по мужу – Хууванха.

Но вскоре выяснилось, что водопады не обогатили старого шведа, – барон, мечтавший соединить два капитала в один, просто побрезговал мешать свои миллионы с жалкими медяками, набранными у туристов. Закоренелый таваст, упрямство которых вошло в поговорку, Суттинен-отец не хотел признать своей ошибки и всю вину свалил на голову своей дочери. Когда же барон узнал, что Кайса бросила старого мужа, он лишил ее наследства, переписав завещание на одного лишь сына, тогда еще не лейтенанта, а вянрикки, Рикко Суттинена.

Кайса около года проработала в общественных банях столицы – за грошовую плату она часами парила и массировала мужчин. Разлад с семьей, глупое замужество, стыдная профессия «девушки из народа» – все это вместе взятое плюс тоска по хорошей жизни бросало Кайсу Суттинен-Хууванху из одной крайности в другую. Она рано научилась пить; массируя стариков, раздевалась перед ними за плату догола; сделалась развязной и злобной.

Скоро, повинуясь «голосу времени», она вступила в женскую национал-шовинистическую организацию «Лотта Свярд». Кайса стала носить белый форменный передник. Районная руководительница устроила ее работать на бумажную фабрику. В «зимнюю кампанию» на фронте ей быть не пришлось. Зато она помнит, как членов женской дружины посылали в прифронтовую зону, где пьяные солдаты растаскивали женщин по кустам, и это называлось «единством армии с народом…».

И сейчас, когда она снова встретилась с полковником Юсси Пеккала, ей вдруг стало перед ним мучительно стыдно чего-то, хотя он, казалось бы, и не знал еще о ней ничего дурного. Женщина медленно поднялась, перекинула через плечо свою серую шинелюгу, со вздохом взялась за чемодан.

– Вы куда? – остановил ее полковник.

– Пойду.

– Зачем?

– Пойду увеличивать число сделанных мною глупостей.

– Вы уже начали делать глупости здесь, – Юсси Пеккала резал хлеб, по-крестьянски бережливо прижимая к груди буханку. – Садитесь, – добавил он, – вам надо поесть…

Кайса смущенно присела на лавку.

– Вы меня, конечно, не ожидали? – спросила она.

– Признаться – нет… Что вы там натворили в Петсамо?

– Ничего, – ответила она, и лицо у нее вдруг сделалось кротким, как у послушной девочки. – Наверное, сказала что-нибудь такое, что немцы и без меня давно знали. Может быть, сказала немного лишнего. И меня просто вытолкали из Лапландии!

Пеккала вложил пуукко в ножны.

– Они это умеют, – сказал он. – Хорошо, что вы отделались так, а не иначе…

Вошел солдат, стуча прикладом заиндевелой с мороза винтовки.

– Херра эверстилуутнанти, – доложил он, – еще одного поймали. Он в деревне штаны менял на картошку… Прикажете ввести его сюда?

– Да, пусть войдет…

Кайса обернулась к дверям: вошел дезертир, рослый карел с могучим разворотом плеч, глаза его были густо усеяны болезненными ячменями. От страшной запущенной простуды дезертир не дышал, а сопел, тяжело и болезненно, в груди его даже что-то громко свистело.

– Выбей сопли! – крикнул Пеккала. – Паразитская морда!

Дезертир послушно повернулся к печке, высморкался в отдушник. Вытирая руку о полу шинели, сказал:

– Я не паразит. Я честно воевал три года!

Пеккала обратился к нему спокойным голосом:

– Ты знаешь, что тебя ждет?

– Знаю. Дайте хотя бы пожрать перед смертью!

– Садись. Покормлю…

Хозяйка внесла чугунок с картошкой, и Кайса поднялась ей навстречу:

– Позвольте мне…

Она поставила чугунок на стол. Пеккала кивнул на «лесного гвардейца»:

– И вот такие, – сказал он, – каждый день… Положите ему побольше. Пусть жрет. Дорога-то у него дальняя!

Дезертир истово перекрестился и отбросил в угол избы железную каску, громыхнувшую об пол. Потом расстегнул мундир, понюхал пар над миской с картофелем.

– Это мне? – спросил он почти весело. – Сейчас ничего не останется…

От солдата нехорошо пахло. Вши густо ползали по его одежде. Кровавые бинты, которыми были перевязаны фурункулы на шее, свалялись в грязный войлок, и весь вид дезертира вызывал тошнотное отвращение.

– Три года, – сказал солдат, громко втянув носом воздух, – целых три года… Плевать на все! Мне уже надоело!

– Нам всем надоело, – ответила Кайса и налила карелу стакан самогонки.

– А тут еще новый договор, – сказал дезертир и выпил. – Что они там, в Хельсинки, совсем обалдели? – Он вытер рот, не поморщился. – Пусть Рюти сам, – добавил солдат, – возьмет у меня винтовку!

– У Рюти, – серьезно ответил Пеккала, – плоскостопие.

– А немцы – дерьмо! – сказал дезертир и придвинул свой пустой стакан к полковнику.

– Весьма похоже, что они стали дерьмом.

– И ваш Рюти – тоже дерьмо! – осмелел перед смертью дезертир, и Пеккала снова подлил ему самогонки.

– А вы почему же мало едите? – спросил он Кайсу.

– Спасибо. Я очень устала.

– Надо есть…

Дезертир подсунул к ней свою миску.

– Еще, – приказал он.

Кайса положила ему еще картошки, облила ее сметаной.

– На здоровье, – сказала она.

– Покойники всегда здоровы, – ответил солдат, и Пеккала засмеялся:

– Ну и дубина же ты, парень!..

После еды дезертир присел на лавку, его разморило от избяного тепла и сытости. Откинув голову к стене, он задремал, всхлипывая как-то по-детски – обиженно и жалобно. Кайса в нерешительности составила грязные миски одна на другую, смахнула с клеенки крошки.

– Может, мне все-таки уйти? – спросила она.

Пеккала, надев очки, укладывал в брезентовый офицерский портфель какие-то бумаги.

– Не дурите, – почти грубо ответил он. – Куда вы можете уйти? Такой страшный мороз… Оставайтесь здесь, я вернусь вечером, и мы обо всем поговорим. Вы умеете печатать на машинке?

– Да.