Людмила Прошак - И посетителя посетила смерть. Книга I. Тайная грамота

– Знаешь, Алферий, а я когда пишу, нет—нет да и думаю: как обойдутся с выстраданным мною переписчики? Дерзнут ли исправить по своей или чужой воле? Вдруг написанное кому-то покажется неугодным из-за того, что я так много высказал против неблагочестия, случившегося на нашей земле?

– Летописец должен быть беспристрастен. А ты оцениваешь!

– А какая же справедливость без истины?

– Помилуй бог, «что есть истина?» XXXIII – отмахнулся раздраженно Алферий.

– Но разве не должны мы, не оскорбляясь и не ожидая почитания, поступать так же, как Начальная киевская летопись, которая, ничего не тая, описывает все бренное земное? Да и наши первые властители, не гневаясь, повелевали описывать все происходящее, доброе и худое, что и другим после них образцом будет; таким был при Владимире Мономахе великий Сильвестр Выдубицкий, писавший без прикрас и скончавшийся в почете. И мы этому учимся – не проходить мимо всего того, что случилось в наши дни, чтобы властители наши, узнав об этом, внимали бы таким делам: пусть молодые почитают старцев и одни, без опытнейших старцев, ни в каком земском правлении не самочинствуют, ибо «красота града есть старчество» XXXIV.

– «Спроси у отца своего, и он возвестит тебе, и старцев твоих, и они скажут тебе» 16 16 Ветхий завет. Второзаконие, 32:7. , – Алферия память подводила во всем, кроме Писания. Тут он заметил на крае стола книгу: – А это что за Служебник? Это не наш. Ты принёс?

– А вот как, отче, нынешние затворники нарекут его: по-гречески Тетроевангелием или по-русски Четвероблаговестием? – едко спросил Епифаний.

– И ты заметил, что в затворе уже не то, что прежде? – вздохнул Алферий. – Печаль не в том, что славянский язык вытесняет греческий, а в том, что на самой духовной традиции лежит тусклая печать запустения: Русь – под Ордой, Византия – под крестоносцами. Вот и в затворе эллинистическое научение языкам, богословию, философии и иконописи скудеют. А ведь ещё в минувшем веке не то что архипастыри и монахи, иные князья и бояре книжниками были изрядными. А нынче вместо учёности – грамотность, да и то наполовину – читающих по-гречески осталось совсем мало. В такие мрачные годы самое место монастырскому подвигу, в котором книги – насущная потребность…

Стефан с грустной нежностью смотрел на Алферия. Ещё когда они со Стефаном были в затворе молодыми послушниками, хранитель казался им старцем, и только теперь, спустя сорок лет, Епифаний вдруг понял, как молод был тогда хранитель. («И зачем я только затеял с ним этот ненужный спор?»)

Епифаний пошёл вдоль полок, перебегая пальцами с корешка на корешок.

– Старые знакомые? – кивнул хранитель.

– Больше чем знакомые – наставники, друзья, как и ты, Алферий…

– Дашь глянуть книгу? – выцветшие глаза хранителя светились надеждой.

Епифаний застыл. В нём ещё эхом звучали слова хранителя: «Обязанность летописи… поучать, а не запутывать». Смутившись, спросил, глядя на полки:

– За те годы, что меня тут не было, пополнилось хранилище?

– Какое там, многих книг лишились прошлым летом в пожаре. Огонь опустошил Великий Ростов. Сгорело пятнадцать церквей. Успенский собор пострадал, священные облачения, украшения, иконы. Так пламя бушевало, что камни оплавились и верх церковный едва не провалился. Затвору тоже досталось.

– Иным книгам, как и людям, плетутся венки мученические. А Стефановы книги? Что-нибудь из его трудов уцелело? Из тех что переписал или сочинил?

– Все претерпели немало, – уклончиво ответил Алферий, в глубине души обидевшись на Епифания за то, что тот так и не показал ему свою книгу.

2

Пояснительная записка

хранителя книг Григорьевского затвора Алферия

о событиях в год 6904 месяца зимобора 25 дня 17 17 25 марта 1396 года от Рождества Христова.

и о том, что им предшествовало

Накануне того достопамятного и тревожного дня я, недостойный инок, с Божией помощью вернулся с Афона, куда ездил по благословению владыки для собрания книг и рукописей. Подобно тому как человек на чужбине понимает, что значит для него отчина, так и я, невежда, уразумел, побывав в Святой Горе, что соверши я свой жизненный путь, минуя Григорьевский затвор, тщетны были бы все мои усилия.

Я был поражен сходству: оказывается, мы в Ростове читали тех же святых отцов и те же жития святых, что и наши греческие братья. Если чем и отличались наши книгохранилища, так это подбором богословских полемических трактатов. До сего времени мы были ограничены в их выборе, за исключением сочинений непосредственно имеющих отношение к нашей митрополии, а также некоторые scholia Максима Исповедника, переведённые афонским монахом Исайей и собственноручно переписанные нашим митрополитом Киприаном. Ныне и этот пробел будет устранен благодаря щедрости, которую проявили настоятели святогорских монастырей, поделившись с нами означенными трудами.

Мне не терпелось соединить сочинения, привезённые с Афона, с нашими собраниями. Но прежде следовало обновить опись находящихся в затворе книг. Скромный запас свеч не располагал к расточительности, потому пришлось дожидаться рассвета. Сотворив утреню с поспешностью, которая была бы непростительной в любом ином случае, с первыми лучами приступил я к волнительному занятию. Многогрешный и непотребный раб, я касался своими руками редчайших сокровищ! Этими книгами владели князья ростовские, передавая от отца к сыну. Их блюли архипастыри, которым перепоручили последние потомки великого рода, чтобы наследие не покинуло отчины. Их, спасая, везли к нам со всей многострадальной Руси.

Перебирая свиток за свитком, разглаживая пергамены, беря книгу за книгой и ощущая увесистую толщь их обложек, я чувствовал себя так, словно пожимал руки давних друзей, а метче сказать – учителей, ибо Бог сотворил не только небо, землю и все сущее на ней, но и три самых важных из искусств – грамматику, риторику, философию. Нельзя вдохнуть в душу Слово, оставив бесплодным ум.

Увлекшись, я и не заметил, что в книгохранилище кроме меня есть ещё некто. В том, что я увидел его не сразу, нет ничего удивительного. Если кто-нибудь не знает, я горбун. Сам по себе упомянутый телесный изъян является для книжника дополнительным удобством, ибо зачем склоняться над письменами тому, кто и так в три погибели согнут? Мой нос всегда на одном уровне с книгой, на какой грядке она бы не стояла, а бренное тело – на приставной лесенке, с которой расстаюсь только тогда, когда сплю. Но в то мгновение, когда меня окликнули, я трудился вовсю: взобравшись на предпоследнюю перекладину, я переписывал названия книг, располагавшихся под самым потолком.

«Отец Алферий!» – голос не принадлежал ни одному из монахов затвора, но в то же время было в нем нечто такое, что не позволяло причислить его к чужим. Я начал неспешно спускаться. Лестница удобна еще и тем, что она позволяет не только набирать искомую высоту, но и снижать её с не меньшей точностью. Опустившись на четыре ступеньки вниз, я оказался вровень с бородой воззвавшего ко мне гостя. Она была длинной и седой. Мне пришлось вернуться на одну ступеньку вверх. И тут мне показалось, что времена сместились: этот пристальный взгляд я чувствовал на себе всякий раз, когда пытался выпроводить из книгохранилища засидевшегося над рукописями молодого монаха. Да это же Стефан Храп! «Прилежен к чтению – прилежен и к молению…» Сколько раз поторапливал я его, засидевшегося до полуночи, именно этими словами? И сейчас – сомнений не было – передо мной стоял именно он. Поседевший, но всё же прежний, с тем же книжным разумом в карих глазах. Пожалуй, они за эти годы посветлели. Так яснеет вода в роднике, когда её подёргивает первый прозрачный ледок. «Здравствуй, отец Алферий, – повторил он, – я к тебе на поклон приехал». Даже если бы я попытался скрыть удивление, у меня бы не получилось. Для чего может понадобиться епископу Пермского края хранитель книг Григорьевского затвора? Но я не стал торопить его вопросами, просто сидел на своей стремянке и ждал. Если человек сам выучился редчайшему языку и сочинил невиданную грамоту, то и сейчас он знает для чего пришёл. Так оно и было.